Невольники чести - Кердан Александр Борисович (лучшие книги без регистрации txt) 📗
– Извольте, ваше превосходительство. Сегодня же отдам распоряжение о предоставлении вам для караула шестерых гренадер с унтер-офицером и барабанщиком.
– Благодарю вас, генерал, – наклонил голову посланник. – Учитывая все опасности, угрожающие кораблю и посольской миссии его императорского величества, я намерен также удалить из состава оной поручика графа Толстого…
– Разрешите напомнить вашему превосходительству, что именно поручику мы обязаны имеющимися у нас сведениями о злоумышленниках, – попытался вступиться за графа не единожды пользовавшийся его хлебосольством капитан Федотов.
…Посланник тогда не удостоил старого служаку ответом, хотя сейчас, наедине с собой, он готов был согласиться, что поступил по отношению к поручику слишком строго. Но теперь, когда не от кого было скрывать свои истинные чувства, камергер мог признаться себе в том, что удаляет Толстого из миссии по одной-единственной причине – не может простить ему предательства в страшный день корабельного суда. «Предавший однажды предаст еще не раз», – попытался успокоить совесть камергер.
Он вновь принялся за письмо Селифонтову и о своем решении освободиться от скандального графа сообщил официально: «Я возвращаю также лейб-гвардии Преображенского полка поручика графа Толстого, раздоры во всей экспедиции посеявшего, и всепокорнейше прошу ваше высокопревосходительство, когда прибудет он в Иркутск, то принять начальничьи меры ваши, чтоб он не проживал в Москве и действительно к полку явился. Я доносил уже из Бразилии о его шалостях, а ныне повторил в донесении моем».
Думать о Толстом больше не хотелось, и вместе с тем пропало желание дописывать письмо, но камергер сделал усилие и завершил послание: «Отправляю также в Санкт-Петербург академика Курляндцева, с коим приключилась жестокая каменная болезнь, и в сопровождение ему даю кандидата медицины господина Брыкина, коим прошу вас, милостивого государя, оказать ваше покровительство и содействие».
«Ну, вот и все», – Николай Петрович отложил перо, пробежал взглядом написанное. Осадок на душе, возникший в связи с решением об отправке из экспедиции графа Толстого, все-таки не рассеялся. Посланник встал из-за стола, с хрустом потянулся и подошел к окну, выходившему в сад. Растворил створки, и сразу же в лицо пахнуло свежестью. Такая в центре России бывает только в начале октября. «Осень на Камчатке наступает раньше положенных сроков…» – подумалось Николаю Петровичу. Как-то сами собой нахлынули воспоминания.
Тихо. Звездно. Безветренно. Такие ночи очень любила его Аннушка. Светлая душа, она, бывало, часами простаивала у окна спальни, глядя в ночное небо, стараясь заметить падающую звезду, загадать желание… По сути, Аннушка всегда оставалась ребенком, девочкой, верящей в чудеса… Пока она была жива, Николай Петрович и сам был склонен к тому же, хотя никогда и не показывал вида. Теперь он знает, что чудес на свете вовсе нет, – смерть забирает у нас самых близких и самых дорогих людей…
Погруженный в невеселые думы, Резанов не сразу обратил внимание, что в саду кто-то есть. Легкий шум под окном вернул его к действительности. По песчаной дорожке, ведущей в глубь сада, шли мужчина и женщина. Они о чем-то негромко, но горячо спорили. А может, и не спорили, а объяснялись в любви… Камергер не смог разобрать ни слова, но голоса… Голоса говоривших были ему определенно знакомы.
Сначала посланник подумал, что кто-то из слуг коменданта, живущих во флигеле, воспользовался свободным временем, чтобы покрутить амуры. Но когда говорившие остановились, Николай Петрович узнал их. Женский голос, вне всякого сомнения, принадлежал супруге камчатского губернатора, а вот мужской, к великому изумлению посланника, был голосом комиссионера Российско-Американской компании Хлебникова.
«Вот те на… Одна в саду, в такой неурочный час да еще с человеком не нашего круга… – передернул плечами посланник, не зная, что и подумать. – Господи, куда движется мир? Неужели и моя Аннушка могла бы так?..»
Спеша отгородиться от своего нечаянного открытия, Резанов затворил створки окна: «Воистину Христос, находясь в пустыне, трижды избежал соблазна, а мы – простые смертные – принуждены жить в мире святотатства и кривых зеркал».
О, недремлющая совесть, наш вечный и несговорчивый судия! Скольких в общем-то добрых и не подлых людей довела ты, бессонная, до полного самоотречения и даже наложения на себя рук… Сколько благополучных и благородных семейств разрушила откровенным признанием оступившегося супруга, вместо того чтобы сохранить, благоразумно промолчав… Сколько служебных карьер загубила, не позволив человеку заглядывать в рот властям предержащим, старшим по чину… Скольких, однако, и спасла от лап сатаны. Ты – неоднократная победительница в схватке с людскими пороками, слабостями и соблазнами. И лишь в одном противостоянии не всегда удается тебе одержать победу. Там, где противницей твоей выступает Страсть – не Любовь, а именно антипод последней, в коей божественная составляющая, ведущая к вечному блаженству, подменена врагом человеческим одним, испепеляющим душу желанием…
Насколько богопротивны эти ее рассуждения, Елизавета Яковлевна понимала и сама. Разумом, но не сердцем… Сердце ее, воспитанное на французских романах, подсказывало генеральше, что crime passionnel только наполовину – преступление!
И это супруга камчатского губернатора ощущала снова и снова, получая одну за другой записки от графа, полные, как ей казалось, искреннего чувства. Хотя она и не ответила ни на одно из посланий графа, тем самым лишая кого бы то ни было возможности злословить по ее поводу, в душе у Лизы творилось нечто, объяснимое лишь одним словом – «сражение». С одной стороны, словно гренадеры, стояли ее совесть и стыд перед Богом, мужем и людьми, с другой – подобно вражеской коннице, налетали на них воспоминания, романтические надежды и соблазны, которые однажды уже чуть не толкнули Лизаньку Федорову на побег с графом Толстым из отеческого дома.
К торжеству лукавого, эти соблазны день за днем, шаг за шагом все больше теснили в душе Елизаветы Яковлевны оплот добрых чувств, нашептывая извечное: «Живем однова…» Молодая женщина, истосковавшаяся по свету, знакам внимания и тому состоянию влюбленности, которое, как шампанское, будоражит нашу жизнь, из последних сил сопротивлялась этой вновь вспыхнувшей страсти.
Когда же нынче, после заутрени, в будуаре генеральши непонятным образом очутилось очередное послание графа, в котором он просил о последнем свидании, Елизавета Яковлевна неожиданно прекратила сопротивление.
«Ma chere Lise! – писал граф. – Надеюсь, я могу еще так называть вас, помня нашу старую дружбу? По независящим от меня обстоятельствам, я принужден буду покинуть земли камчатские навсегда… Быть может, Провидение не даст мне больше счастья видеться с вами. Знайте же, вы одна для меня всю вселенную составляете и могли бы… Впрочем, для чего терзать ваше сердце? Оно у вас – чистое золото… Ежели у вас достанет решимости прийти на встречу к человеку, у коего нет ни одного друга, кроме собственной тени, то я буду ждать вас нынешним вечером в саду подле комендантского дома. Ежели нет, тогда прощайте навеки! Ваш граф Толстой».
Записка выпала у Лизы из рук, сердце ее затрепетало. Из разговора мужа с посланником она краем уха слышала, что графа собираются удалить из посольской миссии, сделав чуть ли не souffre douleur за все, что произошло на шлюпе во время вояжа. Потому слова Федора Ивановича «о последнем свидании» могли означать только одно – решение об его отправке с Камчатки принято бесповоротно…
Елизавета Яковлевна не смогла сдержать рыдания. До обеда она не выходила из комнаты – пыталась успокоиться и при помощи пудры и румян скрыть следы душевных мук. Однако это удалось ей плохо. За обедом все валилось у нее из рук, а во взгляде сквозила такая тоска, что даже Павел Иванович, обычно предельно сдержанный на людях, отбросил церемонность:
– Qu’avezvous, душа моя?
Елизавета Яковлевна только опустила глаза и не нашлась что ответить мужу.
