Рауль, или Искатель приключений. Книга 2 - де Монтепен Ксавье (прочитать книгу txt) 📗
Тогда он продал свою великолепную мебель. Потом свои картины… Потом своих лошадей… Потом свои вещи… Потом почти весь свой гардероб. Кроме Жака, все слуги были отпущены. Рауль нанял на улице Ришелье, на третьем этаже одного небогатого дома, очень маленькую меблированную квартиру. Деньги, вырученные им от продажи вещей, быстро исчезли.
В один прекрасный день у Рауля осталось только тридцать луидоров, часы, подаренные ему маркизом Режинальдом и игравшие такую важную роль в этом рассказе, и пара пистолетов, которые он оставил для того, чтобы в одно прекрасное утро или в не менее прекрасный вечер прострелить себе голову.
Рауль положил в карман двадцать луидоров и пошел играть. Он отправился с намерением – если счастье ему не поблагоприятствует – отдать Жаку остальные десять луидоров, а потом застрелиться.
Счастье не вернулось. Двадцать луидоров исчезли в пять минут. Рауль очень философски помирился с этим положением, предвиденным давно, вышел из игорного дома и, насвистывая сквозь зубы модную арию, возвратился домой, чтобы убить себя.
Он поднялся на третий этаж и, так как, уходя, дал Жаку позволение выйти, сам отворил дверь ключом, который был у него в кармане. Войдя в комнату, он зажег свечу, завернул десять луидоров в бумагу, на которой написал: «На память моему верному Жаку».
Потом взял пистолеты и осмотрел их… Они не были заряжены! Рауль с гневом топнул ногою и пошел взять из комода порох и пули, которые два дня тому назад сам положил туда. Напрасно искал он. Порох и пули исчезли.
XXVII. Маскарад
Руководимый инстинктом привязанности, Жак опасался, чтобы господин его не покусился еще раз на ужасное самоубийство. Настойчивость, с какою Рауль хотел оставить пистолеты, продав все другие, более полезные, вещи, увеличила опасения верного камердинера. Рискуя заслужить гнев и упреки барина, он разрядил пистолеты и спрятал порох и пули под свою кровать.
Так как была уже ночь, Рауль не мог купить себе ни пуль, ни пороху и потому должен был отказаться на время от своего убийственного намерения. Правда, ему оставались еще два средства лишить себя жизни; а именно – выброситься из окна или проткнуть себя шпагой. Но самоубийство имеет свои прихоти, не более и не менее, чем все другие страсти. Иной англичанин охотно перерезает себе горло бритвой в туманный день, но ни за что не согласится повеситься. Другой, напротив, очень комфортабельно вешается на гвоздь, а ни за что не проткнет себя холодной сталью. Негоциант, убивающий себя по случаю банкротства (существуют ли еще такие ныне?) стреляется из пистолета; мышьяк ему противен. Предлежите влюбленной гризетке лишить себя жизни не посредством жаровни, настоем медных денег в уксусе или утоплением в Сене, и вы увидите, с каким видом она вас примет. Словом, Рауль хотел умереть не иначе как прострелив себе голову. Когда первое разочарование несколько прошло и первый гнев утих, он сказал себе:
«Поживем до завтра, если уж это непременно нужно… Ночь скоро пройдет!..»
Но тотчас же, в виде размышления, он прибавил:
«Скоро пройдет! Но что же делать ночью, если не спится?..»
Размышляя, каким бы образом употребить несколько часов, остававшихся ему для жизни, Рауль наконец придумал.
«Поеду в маскарад, – подумал он, – там, по крайней мере, я подожду рассвета в многочисленном и шумном обществе…»
Приняв это намерение, Рауль развернул пакет, приготовленный для Жака, и положил десять луидоров в карман, не без сожаления о глубоком спокойствии, которое пуля и порох доставили бы ему. Странное расположение духа для человека, едущего на маскарад!
С ноября 1716 года Филипп Орлеанский, регент Франции, позволил герцогу д'Антенскому давать каждую зиму маскарады в оперной зале. Сначала число этих балов было ограничено тремя в неделю. Это новое удовольствие имело огромный успех.
Без сомнения, этому способствовало то, что театральные машинисты нашли способ поднимать без труда и менее чем за час пол партера в уровень со сценой, которая, таким образом, соединившись с залой, составляла огромное пространство, освещенное множеством люстр, В этой-то импровизированной зале замаскированная толпа демонстрировала свои странные и пестрые костюмы и заводил? бесчисленные интриги перед глазами людей более спокойных, которые наполняли ложи. Эта комедия, по словам современников, стоила всякой другой. Многие из дам под предлогом чрезмерной жары (довольно правдоподобным) через некоторое время снимали с себя маски и обнаруживали таким образом, в оживленных сценах, те впечатления, которые под маской, к несчастью, могли бы быть скрыты. Маскарады обыкновенно бывали полнехоньки, тем более что пять ливров, уплачиваемых при входе, составляли безделицу сравнительно с наслаждением, которое доставляли подобные зрелища. Конечно, никто не пожалел бы заплатить и луидор в те дни, когда регент, являясь в опере, выставлял себя перед добрыми парижанами в придачу к спектаклю. Довольно часто можно было видеть, как его королевское высочество прогуливался по этой арене сумасбродства, под руку с одной из своих возлюбленных, шатавшейся так же, как и он, от опьянения.
В один вечер, после ужина в Пале-Рояле, регент был до того пьян, что один из его фаворитов, де Канильяк, очень боялся, чтобы его высочеству не вздумалось в таком состоянии появиться в оперной ложе, потому что в таком случае спектакль, по всей вероятности, сделался бы чересчур забавным для публики. Вследствие этого он умолял сто высочество лечь спать, доказывая самым убедительным образом, что духота, жара, свет от люстр, музыка и шум толпы непременно нагонят на него мигрень. Герцог сделал вид, будто согласился на просьбу де Канильяка, лег в постель в его присутствии и, чтобы скорее избавиться от его докучливого надзора, начал храпеть как человек, глубоко спящий. Де Канильяк, обрадовавшись своему успеху, вышел на цыпочках, потирая себе руки. Едва он затворил за собою дверь, как регент перестал храпеть, раскрыл глаза, соскочил с постели, позвонил камердинеру и, поспешно одевшись, отправился в оперу. Там он несколько раз прошелся по зале, шатаясь так сильно, что не мог не обратить на себя всеобщего внимания.
На другой день герцог Орлеанский, узнав, что де Канильяку известна его шалость, сказал, как только тот вошел в его спальную:
– Вот мой ментор идет меня бранить за то, что я поступил вчера вопреки его воле!..
– Не бойтесь, – отвечал де Канильяк, – вы никогда не будете моим Телемаком…
Легко понять, что в том расположении духа, в каком находился Рауль, он ехал в оперу не затем, чтобы искать удовольствия, а единственно из желания убить время на несколько часов. Молодой человек хотел почувствовать вокруг себя шум, движение и радость, но не имел намерения рассеяться от мрачных мыслей, в которые был погружен. Поэтому, желая избегнуть навязчивости и пустой болтовни, Рауль надел черное домино и маску. Благодаря принятой им предосторожности его никто не мог узнать. Он бросился в самую гущу толпы, толкая всех направо и налево и нисколько не заботясь об угрожающем ропоте, который раздавался вокруг него в группах, между которыми он проходил. Легко понять, что дуэль и даже несколько дуэлей не должны были составлять проблемы для человека, который имел намерение на следующий же день прострелить себе голову; но Рауль не искал ссоры. Пистолетный выстрел, который он предназначал себе, нравился ему, по крайней мере, не меньше, чем и удар шпагой, нанесенный чужой рукой. Однако молодой человек все-таки находил маленькое развлечение сердить окружающих его и продолжал толкать, ни более ни менее как ревнивый муж, бегущий за женой, затерявшейся в толпе. Странное дело, почти неслыханное, Рауль слышал, как окружающие бранили его, но не наткнулся ни на одну ссору. Утомившись наконец от поистине геркулесовского труда насильственным образом разделять сплошные массы толпы, Рауль отправился в фойе. Там он прохаживался долго, но посреди сумасбродных любовных интриг, завязывавшихся вокруг него, был так же печален, как траппист, стоящий на краю могилы, которую он роет для самого себя, и прислушивающийся к голосу, повторяющему ему беспрерывно:
