Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
— Что вы знаете о сыне моём Иргаше? — спросил Файзи.
Тяжело прихрамывая, он шёл за отцом. Он шёл за ним в нескольких шагах, не смея его окликнуть, не смея обогнать и даже пойти рядом. И Шакир Сами слышал и узнал шаги сына, но не счел нужным обернуться. Он так и шагал ровным, чётким дехканским шагом, держа на плече тяжёлые свои дехканские орудия труда, прямой, гордый. Не бесправный батрак, каким он являлся на самом деле, не раб аллаха, каким называл он себя в душе и во всеуслышание, а подлинный хозяин земли, властный и решительный.
Он шёл и не остановился до тех пор, пока ноги его быков не начали вязнуть в рыхлой, мягкой, смоченной недавно прошедшими дождями земле на склоне холма. Сбросив орудия, старик со вздохом произнёс «бисмилля» и принялся прилаживать омач к ярму. Файзи подошёл к нему помочь, но коротким движением руки Шакир Сами отстранил его.
— Вот холм Семи ветров. И ты знаешь не хуже меня, что он называется холм Семи ветров. Наши отцы и деды пахали и засевали землю холма Семи ветров, снимали урожай и ели хлеб. А ты ушёл и забыл землю и стал в своем городе жёлтый и тонкий, подобный тростинке, сломанной ветром. Ты оторвался от холма Семи ветров и ничего хорошего не увидел. Где сыновья твои, сын мой? Кто снял руки с рукоятки омача, тот не увидит счастья. Что из того, что ты вернулся в кишлак с оружием на спине, на коне. Ведь твой сын Иргаш тоже приезжал сюда полный спеси, с оружием в руках и верхом на коне. Что же хорошего, клянусь, ничего хорошего! Ни я, ни мой отец, ни отец моего отца не ездили верхом, а жили как честные люди...
Ошеломлённый Файзи с трудом заговорил:
— Что вы скажете, отец, об Иргаше?
Шакир Сами прошептал «бисмилля» и, поплевав на ладони, схватился за рукоятку омача. «Чжу!» — проговорил он. Быки нагнули свои короткие упрямые головы и, слегка закряхтев, пошли. Заскрипел омач, взрывая тяжелую, дышавшую запахом перегноя красную почву. Шагая рядом по свежей пашне, Файзи ждал ответа. Боль жгла ему сердце, горячая тоска поднималась к горлу. «Лучше бы не знать, лучше не знать, — шептали его губы». Дрогнувшим голосом, наконец, он спросил:
— Отец, что с Иргашем?
— Не говори больше об Иргаше-цыгане, я испачкал язык, называя его имя.
— Но я должен знать, я отец.
— Узнаешь... Всё узнаешь. Он связал наше имя, имя честных дехкан, с ворами и кровопийцами.
Старик говорил тихо, слегка прерывающимся от усилий голосом:
— Наступит час, он встанет перед тобой на твоей дороге... Никуда не уйдёт. Спросишь... Сам спросишь. Узнаешь.
Он навалился на омач, помогал быкам руками, всем телом, упираясь ногами в комья земли. Он сбросил халат, и на его темной спине перекатывались смоченные потом мускулы, отливая на солнце коричневым глянцем.
— Отец, да остановитесь... Скажите, в чем дело?
— Я пашу... Завтра поздно пахать. Проклятые воры и так отняли время... Приехали, кричали, оголтелые... А завтра земля иссохнет, омач не возьмет! Я уж знаю. Так в дефтерах записано.
Мудростью не было дехканина равного Шакиру Сами в долине Кафирнигана. Знания в его семье переходили из поколения в поколение и унаследованы были им от отца более чем три четверти века назад. Не слишком грамотный Шакир Сами больше полагался на свою изумительную память, хотя неразборчивым почерком записывал в старый-престарый дефтер — сохранившуюся от отцов и дедов большую тетрадь из сшитых листков пергаментной самаркандской бумаги, — природные явления, погоду, холод и жар, дождь и снег. Он следовал старинному календарю, по которому примерно период «чиля-и-бузург» — от 25 июня и до 5 августа стоят жары, а самые жаркие дни приходятся на «чиля-и-ку-чик» — с 5 по 25 июля. Зимой же холода держатся с 5 декабря до 5 февраля. Но это не мешало Шакиру Сами по своим собственным наблюдениям и сложным расчётам, извлеченным из дефтеров, ежегодно предсказать погоду на весну, лето, осень, определяя, что и когда сеять, давая советы односельчанам, когда выгонять овец в горы. Он редко ошибался. Шакир Сами с увлечением рассказывал односельчанам, как он свои наблюдения за сменой тепла и холода, количеством дождей и снега, прилётом и отлётом птиц, уровнем весенних вод в Курусае и в колодцах, ветрами и многими другими приметами сопоставлял со старинными записями в дефтерах и на основании долгих своих расчётов и наблюдений уже давал советы, предсказывал дожди и засуху, снега и морозы. Старинный деф-тер, завёрнутый в шёлковый платок (кстати, то был единственный кусок шёлковой материи в доме Шакира Сами), хранился в сундучке на замке. Никому его не показывал Шакир Сами и, естественно, дефтер окружали орео-лом таинственности.
Слава о мудрости и сверхъестественной проницательности хисобчи Шакира Сами разносилась широко. Он почти не ошибался: «Курусайцы в друж-бе с аллахом, — говорили повсюду, — они хорошего имеют посредника и ходатая». И к нему ехали за советом даже из Афганистана. Но что из того, что так мудр был Шакир Сами, что так невероятно много знал, что такие урожаи собирали курусайцы, о каких и не мечтали их соседи? Всё, весь уро-жай пожирали широкие глотки бая и амлякдара, и оставались курусайцы такими же бедными и нищими, как и их предки на протяжении многих поколений.
За свои предсказания Шакир Сами никогда не брал денег, не принимал подарков. Свое ремесло хисобчи он рассматривал как дар от бога. Всю жизнь он работал на поле. Поработаешь — сыт, проваляешься — голоден. Об одном только скорбел старик — единственный сын его Файзи жил далеко, а именно ему он желал передать свое искусство.
— Я скоро умру, — сказал он, — и мои дефтеры сгрызут мыши и мокрицы, а ты меня хотел сделать Ревкомом. Аллах позволит прожить спокойно предначертанный путь, и то хорошо.
— Зачем говорить о смерти, отец? Вы ещё бодры и молоды.
И хоть сердце сжимала мысль об Иргаше, Файзи с удовольствием заметил, что старика отца задел разговор о Ревкоме. Какая-то ещё не ясная мысль, какое-то соображение, связанное с Ревкомом, заинтересовали старика.
— Нет, я очень стар. Старики, скрывающие свои годы, старые воры, обкрадывающие собственное достояние, крупицы накопленной мудрости. А мне уж много... я родился в год волка, когда страшный силь затопил и разрушил половину Каратага, где уж мне тут Ревкомами заниматься, пусть уж молодые... А мне пора о саване да о джиноза подумать, а?
— Отец... — что-то сжало горло Файзи, — дайте мне омач, отдохните.
— Э, нет, ты мне борозду испортишь.
И старик снова и снова понукал своих волов и всё сильнее нажимал на омач.
— Знаешь, пахать, это не разговоры разговаривать. Или вот Ревком... ох, ох... Ревком, тоже придумал сынок.
Казалось, Шакир Сами не уставал. Чем больше он работал, тем больше об-ретал сил. Скрипел омач. Пыхтели волы под горячими лучами солнца. От свежих борозд, взрывших грудь холма, пахло прелью и дождем. Подымался над пашней душный пар, сразу же уносимый чуть ощутимыми порывами ветра. Хохлатые жаворонки взвивались в синеву неба, залившись переливчатой трелью. Степь тяжело дышала.
— Видишь, сынок, — показал Шакир Сами на далеко разбегавшиеся во все стороны от кишлака плешивые горы с желтеющими уже лоскутками озимых посевов ячменя, — мало посеяли дехкане ячменя прошлой осенью. Война и разорение оставили дехканам мало зерна. Голод чую. Если сейчас не посеять кукурузу и маш, с голоду помрём.
Внизу под ногами раскинулся бесплодный каменный лог, на дне которого растекалась грязая тощая струйка. Снег в верховьях сая растаял, и вместо воды по нему сочилось какое-то жёлто-бурое сусло. Только по самому берегу еще зеленела пятнами жиденькая трава, кругом неё вся растительность уже поблекла, побурела. На дне русла, поближе к крайним домам кишлака, два дехканина разгребали гальку и копали в ней яму для воды на летнее время, когда сай совсем высохнет. Шакир Сами взял небольшой глиняный хум и, приложившись к горлышку, со вкусом напился.
— Хочешь? — спросил он.
Вода холодная, но горьковато-солёная с железистым привкуском поразила Файзи, но не показалась противной. Вода напоминала что-то необыкновенно далёкое и приятное: дымом пахнущую кошму в полутёмной комнате, запах горячих маленьких, очень вкусных лепёшек, руку, гладящую ему голову и старую, как мир, песню о барашке, загрызшем волка. Добрых двадцать пять лет не пил Файзи солёную воду из глиняной ямы со дна Курусая, но вкуса её не забыл, и показалась она ему сейчас приятнее и слаще воды самых прекрас-ных источников. Слезы умиления выступили на его глазах, и он так и сказал:
