Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна (книги читать бесплатно без регистрации txt) 📗
– Разве вы не знали, что цыгане крепостные? – подтрунил над ним Вигель. – Вы же, говорят, несколько месяцев провели в каком-то таборе. Все эти оборванцы в рабстве у бояр. Кочуют туда-сюда, воруют кур и лошадей, а часть награбленного уступают господину. Такой народ.
Сверчок был потрясен. Представить холопами кочевых детей вольности он не мог.
– Его сиятельство одним росчерком пера уничтожил старинное ярмо и пустил бездельников на свободу. После чего рухнул дом Варфоломея. Бояре видят в этом перст Божий.
– Дом Варфоломея упал? – удивился Пушкин. – Отчего?
– От снега, голубчик. – Филипп Филиппович налегал на ростбиф. – Вы же знаете, что папаша Пульхерицы оказался несостоятелен по откупам? Дом пристроили в казну, там теперь временная квартира наместника…
– Какая ирония! – воскликнул Пушкин. – Этот человек налагает руку на все, что прежде было мне дорого. – Милый сердцу Кишинев не устоял против натиска нового владыки. Хорошо хоть Инзову оставили управление делами переселенцев! – А что, Иван Никитич вспоминает обо мне?
– Передал вам целый короб домашних сладостей от «жипунясы» Катерины, – отозвался Филипп Филиппович. – Там и варенья, и пирожки, и дульчец, и сало нутряное. Чуть не со слезой говорил, прощаясь: «Как же так? Ведь он ко мне был послан. Понимаю, ему тут скучно. Но разве я мешал ему ездить куда он хочет? А у Воронцова будет ли ему хорошо?»
Пушкин готов был разрыдаться.
– Скажи ему… Скажи… А, ничего не говори! Я совсем не достоин его доброты.
В этот момент к Сикару явился посыльный из графской канцелярии и сообщил поэту, что дома его ждет ордер.
– Какой ордер? – не понял Александр Сергеевич.
– Известно какой, – деловито отозвался юноша. – Как всем чиновникам, состоящим в правлении Новороссийской губернии. О саранче.
Сотрапезники поспешили окончить обед и отправились в отель Рено.
– Какое мне дело до саранчи? – дорогой недоумевал Пушкин. – Уже полгода состою здесь ссыльным, и граф ни разу не обнаружил желания привлечь меня хоть к чему-нибудь. Да и гожусь ли я для канцелярии?
Дело выяснилось, когда поэт поднялся к себе. Кто-то безжалостно разгреб в стороны рукописи на его столе и на освободившееся место, ровнехонько посередине, положил бумагу, подписанную наместником:
«Состоящему в моем штате коллежскому секретарю Пушкину.
Поручаю Вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александрийский. Явиться в тамошние присутствия и потребовать сведения: в каких местах саранча побывала, в каком количестве и какие учинены меры? После чего осмотреть пострадавшие поля и донести мне лично».
Кровь бросилась Пушкину в лицо. Он схватил Вигеля за руку.
– Вы видите! Видите?! Что я ему сделал?!
Пылая, как хворост, поэт кинулся искать фрак и чистые панталоны.
– Куда вы?
– В канцелярию!
Казначеев не удивился визитеру.
– Пришли за дорожными суммами?
– Какими суммами!? – заорал Александр Сергеевич, так что писаря вздрогнули. – Я шестисотлетний дворянин и не могу ловить в степи саранчу!
Казначеев поднял на него усталый воспаленный взгляд. Он не совсем понимал, что ему сказали. Но, увидев, что посетитель ломает тонкие пальцы, схватил его за локоть и втолкнул в кабинет.
– Чем вы недовольны?
Бешено вращая глазами, поэт потряс перед носом у полковника ордером.
– Это оскорбление. Формальное. Абсолютное. Граф видит во мне коллежского секретаря. А я, признаться, думал о себе кое-что другое!
– Сядьте, – потребовал Казначеев. – Успокойтесь.
Он налил воды из графина и протянул гостю. Его ровный голос возымел действие. Пушкин рухнул на стул, залпом осушил стакан, а затем, сделав над собой адское усилие, заговорил с расстановкой.
– Семь лет я службою не занимался. Я сам выбрал свою дорогу и смотрю на стихотворство как на ремесло, доставляющее мне пропитание и независимость. Граф не захочет лишить меня ни того ни другого!
– Но позвольте. Вы получаете казенное жалование…
Пушкин подскочил со стула.
– Эти семьсот рублей – паек невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в своем времени.
Казначеев был поражен таким оборотом. Еще вчера они говорили с Воронцовым, что нет худа без добра и трагическое развитие событий – прекрасный повод привлечь Пушкина к делу.
– А то, глядите-ка, опять трое суток кутил на кораблях эскадры. Блевал, чуть за борт не вывалился.
– Я хотел бы удалить его из Одессы, – молвил граф. – На днях повторил в письме к Нессельроде эту просьбу. Желательно, чтобы перед переводом в другое место он сделал что-нибудь полезное. У меня тогда появился бы повод с похвалой отозваться о нем и, может быть, испросить награду. Скажем, увеличить содержание. Учитывая масштабы бедствия, он не станет лениться. Как дворянин, Пушкин не может отказаться от борьбы с общественным злом.
Выходило, что именно как дворянин ссыльный был задет болезненнее всего.
– Помилуйте, господин Пушкин. Многие выше вас чинами едут. Полковники, статские советники. Никто не почел себе за унижение…
– Повторяю, я отказался от всяких выгод службы, – отчеканил поэт. – Мое время принадлежит только мне. Я не могу принимать приказаний. Как не могу искать покровительства равного.
Раевский до слез смеялся, услышав о саранче.
– Помилуй бог, Пушкин! Да он просто ревнует тебя к своей жене, в гостиную которой ты зачастил.
Поэт вспыхнул. Он действительно в последнее время все обязательнее бывал на вечерах графини. «Онегин» продвигался, и чем далее, тем больше места захватывала Татьяна. Тем чаще профили Воронцовой появлялись на полях. Кроткий образ Элизы по временам сливался с деревенской барышней, теряя лоск большого света.
Уехать казалось выше сил. Да, конечно, граф ревнует. Разве может быть иначе? Внезапно Пушкин обнаружил, что ни разу не был приглашен в гостиную самого наместника. Там собиралось совсем иное общество. Большая пустынная зала делила между собой две приемных. В одной граф расположил бильярдную, где самозабвенно катал шары с разными плебеями из местных толстосумов. Они говорили о деле. Поставках пшеницы, откупах на соль, долблении скважин. Его сиятельство чувствовал себя как рыба в воде. Однажды Ризнич, желая польстить, стал хвалить английское воспитание, мол, приучает аристократов к трезвому расчету.
– Мой прадед – волжский купец, – рассмеялся Воронцов.
Нашел чем хвастать!
У графини веселились иначе. В ее гостиной сходились избранные. Здесь можно было говорить о музыке, о литературе. Чуть-чуть о политике. Не нарушая общую благопристойность. Когда Пушкин впервые пришел сюда, Элиза сказала ему:
– Мне предрекали, что я возненавижу вас. Это неправда. Мне кажется, вы очень добры. Но отчего-то дичитесь.
Александр Сергеевич хотел немедленно ответить какой-нибудь колкостью, но в графине все было так тихо и просто, что насмешка не пришла на ум.
– Я собираюсь подать в отставку, – насупившись, бросил поэт Раевскому.
– Ни в коем случае! – воскликнул тот, вскакивая со своего любимого дивана. – Ты должен поехать. Хотя бы для того, чтоб выглядеть жертвой. А уж я позабочусь раздуть историю о несправедливых гонениях. Публика будет в восторге. И Воронцов получит по заслугам.
Пушкин задумался.
– Как ты воображаешь меня в погоне за саранчой?
– Восхитительное зрелище! – Александр несколько раз хлопнул в ладоши. – Просьбу об отставке можно написать по возвращении. Ты благородно вынес тяжкий крест, но не в силах снести оскорбления.
Пять дней пути. Пот, жара, мерзкие насекомые, норовившие забиться под ворот рубашки и закусать до смерти. Скверные трактиры. А в голове одно – их сиятельства вот-вот уедут в Крым. И тогда Пушкин уже все лето не увидит Элизу. Будет задыхаться в пыли! А граф с супругой и толпой гостей поплывут на яхте…
Запретный плод сладок. Еще вчера поэту не было до графини никакого дела. Все его помыслы занимала Амалия. Пять месяцев он, как в лихорадке, видел одну женщину. Рисовал один профиль. Мучился черной ревностью. И на тебе! Перед глазами другая. День без нее – голгофа. С полпути Сверчок повернул к Одессе. Выехав 23 мая, он уже 28-го был на месте. Чем несказанно удивил знакомых.
