Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте - д'Азельо Массимо (библиотека книг .txt) 📗
Гонсало сел между Витторией Колонна и герцогом, а справа от последнего посадил свою дочь, соседом которой с другой стороны был Этторе Фьерамоска. Пир начался.
В течение всего этого дня Фьерамоска был столь любезен с доньей Эльвирой, что пылкое сердце юной испанки не могло не заговорить; к тому же она со всех сторон слышала комплименты и похвалы по адресу того, кто оказывал ей такое внимание. Сидя рядом за столом, они продолжали свою исполненную приятности беседу. Но вскоре лицо молодого итальянца омрачилось; он стал отвечать невпопад и под конец даже потерял нить разговора. Донья Эльвира посмотрела на него украдкой с выражением сомнения и легкого нетерпения, но, заметив, что он побледнел и опустил глаза с отрешенным видом, заключила, что она сама является причиной этой перемены. Эта мысль смягчила ее, и она тоже замолчала. Долгое время оба они сидели молча среди общего шума и веселья. Но бедная Эльвира напрасно обольщалась; причина тревоги Фьерамоски была совсем иная, и ее вызвало случайное стечение обстоятельств. Фьерамоска сидел прямо против больших окон, разделенных двумя готическими колоннами и раскрытых настежь из-за жары; за окнами виднелись море и вершина Гаргано, окрашенная в тот лазоревый цвет, который принимают горы в полдень, когда воздух чист и ясен. В самой середине моря выступал островок с монастырем святой Урсулы; можно было даже различить затененный виноградом балкон Джиневры, казавшийся темной точкой на красноватом фасаде дома для приезжих. И на чистом фоне этой красочной картины вырисовывалась темная фигура Граяно, сидевшего между Этторе и балконом.
На фоне неба лицо Граяно казалось особенно красным и воспаленным, а выражение его — особенно грубым и дерзким, Когда Фьерамоска думал о том, что собой представляет человек, сидевший перед ним, он испытывал жестокую муку. Хорошо, что он еще не ведал тогда, как страдала в эту минуту Джиневра, которая, услышав от Дженнаро, что Граяно находится в Барлетте, спустилась в церковь и приняла решение навсегда покинуть монастырь.
В шуме многолюдного пиршества никто, или почти никто, не обращал внимания на Этторе и донью Эльвиру. Но Виттория Колонна, у которой уже зародились подозрения, заметила, как переменились лица обоих молодых людей, и, опасаясь, что между ними произошло какое-нибудь объяснение, бдительно и тревожно наблюдала за каждым жестом молодого рыцаря и своей подруги, за которую не могла не трепетать.
Обед продолжался, отличаясь тем изобилием и многообразием перемен, каких требовали обычаи того времени. Если и наши дни кулинарное искусство сложно, то в те времена оно было еще сложнее, требуя от тогдашних поваров в случаях, подобных описываемому нами, таких подвигов, о которых нынешние не имеют ни малейшего представления. Все блюда должны были не только услаждать вкус, но и радовать взоры пирующих. Перед Гонсало стоял большой павлин в полном оперении, с распущенным хвостом; изжарить птицу, не испортив ее красоты, было нелегко но эта трудность была преодолена так успешно, что павлина можно было принять за живого. На том же блюде вокруг павлина расположились другие птицы поменьше, которые, казалось, его разглядывали; все они были уснащены всякими специями и ароматами. На некотором расстоянии друг от друга возвышались огромные паштеты, высотой в два локтя; когда наступило время, мажордом подал знак, и гости увидели, как крышки над паштетами поднялись без всякой посторонней помощи и из глубины каждого появились причудливо одетые карлики, набиравшие паштет серебряными ложками и осыпавшие гостей цветами. Блюда со сладостями изображали то холмы, на вершине которых росли деревья, увешанные засахаренными фруктами, то озера, в которых плавали сахарные лодки, наполненные конфетами, то высокий вулкан, и дым, поднимавшийся над его вершиной, издавал тончайший аромат. Когда гости вскрыли этот вулкан, то обнаружили внутри него каштаны и фрукты, медленно поджаривающиеся на горящей водке. Среди всевозможной дичи на столе был и небольшой кабан в собственной шкуре, казавшийся живым, в которого нацелились копьями охотники, выпеченные из теста; однако, когда кабана разрезали, он оказался вареным. Охотников тоже разрезали на куски и съели вместе с кабаном.
К концу трапезы в зал на белых лошадях въехали четыре пажа, в клетчатой желто-красной одежде; они везли огромное блюдо, на котором лежал тунец в три локтя длиной. Пажи поставили блюдо перед Гонсало, и все принялись восхищаться громадной рыбой и тем, как она была украшена: на спине у нее была фигура нагого юноши с лирой, изображавшая Ариона из Метимна. Гонсало, обратившись к герцогу Немурскому, подал ему нож и попросил, чтобы он соблаговолил открыть рыбе рот.
Герцог сделал это, и оттуда вылетела стая голубей, которые, едва освободившись из своей темницы, расправили крылья и разлетелись по зале. Эта шутка была встречена всеобщим восторгом; потом, когда голуби стали опускаться, гости заметили, что на шее у каждой птицы висели драгоценность и записка, на которой было написано чье-нибудь имя.
Тут все поняли, что испанский военачальник желает таким любезным образом поднести подарки своим гостям. Поднялся великий переполох: все начали ловить голубей; тот, кому это удавалось, прочитывал записку и торжественно подносил голубя особе, которой он был предназначен.
Фанфулла тоже кинулся ловить голубей. Над его головой пролетел голубь с запиской для доньи Эльвиры имя которой Фанфулла прочел на лету. Так как лицо этой девицы очень ему нравилось, он решил непременно сам поднести донье Эльвире ее подарок. Подкравшись к голубю, он со свойственной ему ловкостью поймал его, пробрался сквозь толпу к донье Эльвире, преклонил колено и, протягивая ей голубя, показал, что на шее у птицы висит брошь из великолепных крупных бриллиантов.
Донья Эльвира с благодарностью взяла голубку в руки и поднесла было ее к лицу, чтобы приласкать, но испуганная птица забила крыльями и растрепала белокурые волосы девушки, локонами ниспадавшие на ее белый лоб. На лице доньи Эльвиры заиграл легкий румянец, и пока она старалась снять драгоценность с шеи голубки, Фанфулла поднялся на ноги и сказал:
— Думаю, что во всем мире не сыщется алмазов прекраснее этих; но поднести их к вашим глазам, синьора, все равно что обесценить их.
Милостивая улыбка была наградой Фанфулле за его любезные слова.
Иные из моих читателей, привыкшие, быть может, к той деликатности, которую современная цивилизация внесла в отношения людей, подумают про себя, что этот комплимент уж слишком вычурен. Но мы просим их не забывать, что для воина пятнадцатого столетия, к тому же такого сумасбродного, как молодой лодиец, это было сказано очень недурно. Дочь Гонсало нашла его речь учтивой и приятной, — лучшего оправдания для него я не мог бы придумать.
Но Фанфулла не мог сдержать зависти и раздражения при виде того, как донья Эльвира, очень внимательно рассмотрев и похвалив драгоценность, обратилась к Фьерамоске и, вручая ему золотую булавку, просила приколоть брошь у нее на груди. Виттория Колонна, находившаяся поблизости, подошла и со строгим видом предложила свои услуги. Сам Этторе, понимая, что предложение доньи Эльвиры несколько легкомысленно, хотел отдать Виттории застежку, но Эльвира, капризная и своевольная, как все дети чересчур снисходительных родителей, встала между ними и сказала Фьерамоске с усмешкой, скрывавшей досаду:
— Неужели вы так привыкли к мечу, что гнушаетесь даже одну минуту подержать в руках булавку?
Итальянцу оставалось только покориться. Виттория Колонна отошла, и по ее прекрасному и надменному лицу видно было, как чужды ей подобные способы обольщения. Фанфулла посмотрел на Фьерамоску.
— Везет же тебе! — сказал он. — Другие сеют, а ты пожинаешь.
И он отошел посвистывая, словно находился один на проезжей дороге, а не среди такого высокого общества.
Подарки Гонсало были предназначены не только женщинам, — он подумал и о своих французских гостях. Герцогу Немурскому, так же как и его баронам, достались богатые дары: кольца, золотые украшения для беретов и всякие другие вещицы. Испанский полководец неспроста обставил свой пир с таким великолепием: он желал показать французам, что ему не только хватает средств на пропитание своих людей, но что у него еще остается достаточно и для приемов.
