Карнавал обреченных - Бирюк Людмила Д. (книги полностью TXT) 📗
– Ангел мой! Ты здесь… Прости меня, прости! Я не мог сказать тебе правду. Я умру у твоих ног!
Усилием воли он овладел собой, усадил ее в кресло и сам сел рядом.
– Если бы ты знала, любимая, что мне пришлось пережить. Меня предали те, кого я считал опорой трона. Мятежники взбунтовали войска и пытались убить всю мою семью!
Княжна вздрогнула.
– Спасибо Всевышнему, что этого не произошло.
– Да, я победил. Но какой ценой! Ценой крови моих подданных.
– Мне довелось видеть, как солдаты убирали трупы на Сенатской… Ваше величество, если вы действительно испытываете ко мне хоть каплю расположения, помогите мне найти отца. Скажите… Он жив?
По лицу Николая словно пробежала тень.
– Князь Репнин цел, невредим и находится в 4-м гусарском полку. Но ему грозит арест, поскольку он принимал участие в мятеже.
Смертельно побледнев, она прижала руки к груди. Минуту они сидели молча, глядя друг другу в глаза. Усилием воли Полина заставила себя произнести ровным голосом:
– Отец не мог поступить иначе. С полком он прошел всю войну, и его место – в строю товарищей. Если вы его арестуете…
Николай прервал ее:
– Успокойся, душа моя! Никто и никогда его не тронет.
– Спасибо, ваше величество! Но дело в том, что… Если будут арестованы его боевые друзья, он пойдет с ними куда угодно – в Сибирь, на каторгу, на плаху…
Он взял ее маленькую руку и прижал к своей щеке.
– Обещаю сделать все, что в моих силах. К сожалению, не всем друзьям князя можно помочь.
– Почему? – широко раскрыла глаза Полина.
Николай вздохнул и тихо промолвил:
– Во время мятежа Владимир Печерский покушался на мою жизнь и был убит моим адъютантом.
Болезненный стон вырвался из груди Полины. Невидящими глазами она скользнула по лицу Николая и уронила голову на руки, сотрясаясь от рыданий. Ее худенькие плечи вздрагивали. Долго плакала она… Потом встала и, не прощаясь, медленно пошла к двери.
Император вскочил, рванулся было следом, но вдруг остановился и замер, не в силах сделать ни шагу. Ноги стали словно ватными. Он молча провожал глазами Полину, чувствуя, что они расстаются навсегда. Теперь он понял, о каком выстреле говорил умирающий князь. Смерть Печерского окончательно разлучила его с любимой. Подавленный и опустошенный, Николай стоял посреди комнаты, чувствуя нестерпимую боль в груди. Он даже и не подозревал, что способен любить так сильно и бескорыстно. В эту минуту всё казалось ему ничтожным по сравнению с потерей любимой девушки. Всесильный самодержец, вершитель человеческих судеб, оказался не в силах удержать собственного счастья.
«Чего угодно можно добиться силой и властью, – думал молодой император. – Кроме одного: заставить себя любить».
Кто-то вошел в комнату. Он обернулся и увидел ротмистра Ломтева, появившегося невесть откуда, как только Полина ушла.
– Ваше императорское величество! По вашему приказу я начертил схему расположения войск на Сенатской площади. Извольте взглянуть: вот мятежники, вот императорские полки.
Слова Ломтева доносились невнятно, словно сквозь густой туман. Николай тряхнул головой, чтобы вернуться в реальность, небрежно взял бумагу и стал рассматривать план. Обрывки мыслей роем проносились в голове… «Нет, я должен что-то сделать для нее. Иначе я не смогу жить!»
Он обернулся к Ломтеву, нахмурив брови.
– Здесь ошибка, ротмистр! Что это за квадрат между Московским полком и Гвардейским морским экипажем?
– Каре 4-го гусарского полка, государь, – робко пояснил Ломтев.
Государь подошел к столу, пером вымарал квадрат на плане и отдал бумагу растерянному ротмистру.
– Перебелите! – приказал он. – На Сенатской площади не было 4-го гусарского полка! И пусть кто-нибудь посмеет усомниться в этом!
По лабиринтам грязных темных коридоров Секретного дома Алексеевского равелина, едва освещенных коптившими масляными лампами, осторожно шагал плац-майор Подушкин. Следом за ним два солдата вели под руки арестанта с завязанными глазами. Молодой плац-адъютант замыкал шествие. Подушкин останавливался у каждой двери с часовыми и спрашивал:
– Занято?
– Так точно, занято, ваше благородие! – рапортовали часовые.
Наконец нашлось пустое помещение. Заскрипели двери на ржавых петлях. Темно… Кто-то зажег огарок свечи, узника ввели в каземат и сняли с глаз платок.
– Ну вот, господин Бестужев, пожалуйте в вашу новую квартиру, – сказал Подушкин без тени иронии.
Сырой холодный смрад дохнул в лицо. Бестужев невольно отшатнулся и обернулся к Подушкину.
– Здесь совсем нет воздуху, господин майор!
– Ничего, ничего, привыкнете, – прокашлял тот. – Люди ко всему привыкают. А для начала вам придется сменить форму одежды.
Арестанту сунули в руки сверток. Чтобы избавиться от услуг солдата, пытавшегося стащить с него мундир, Бестужев на глазах конвоиров переоделся в старый полосатый халат, натянул на голову колпак и сунул ноги в стоптанные туфли.
Подушкин удовлетворенно кивнул:
– Как будто нарочно на вас сшито. Пожалуйте ваш мундир… Не беспокойтесь, у нас всё хранится по описи. А пока что разрешите откланяться, господин бывший капитан-лейтенант.
– Почему «бывший»? Меня никто не лишал офицерского звания!
– Ныне ваше звание – государственный преступник. Постарайтесь это хорошенько запомнить, господин Бестужев.
Капитан-лейтенант вскинул голову.
– Мне не вынесен приговор, и вы не вправе называть меня преступником!
Что-то наподобие улыбки скользнуло по губам Подушкина:
– Может быть, вам еще пригласить дюжину присяжных? Мы с вами не во Франции, любезный господин.
Стражи удалились, оставив узнику глиняную плошку с сальной свечой, которая не давала почти никакого света. С невольным биением сердца он услыхал, как по другую сторону с грохотом заклинил двери тяжелый железный болт, потом со скрежетом повернулся ключ в замке.
Воцарилась гробовая тишина… Бестужев огляделся. Его «квартира», как выразился плац-майор, была квадратная: шага три длины и столько же ширины. У одной стены стояли низенький столик и табурет, у другой – железная кровать с тюфяком, набитым соломою. Подушка была до того грязна, что Бестужев не решился прикоснуться к ней. К счастью, конвоиры, забирая его одежду, второпях оставили его носовой платок, которым завязывали глаза. Он расстелил платок на подушке и прилег на койку, устремив взгляд наверх. Под самым потолком было забеленное мелом крошечное оконце, через которое едва пробивался призрачный свет. Глаза смыкались, и вскоре Бестужев забылся тяжелым сном.
Проснувшись, он заметил, что в деревянной двери его каморки есть отверстие, снаружи занавешенное тряпицей. Время от времени занавеска поднималась и в проеме показывалась физиономия часового. Солдат, хмурясь, придирчиво осматривал камеру, пытаясь разглядеть в полутьме, чем занимается заключенный. Бестужев несколько раз пытался заговорить с ним, но тот сразу же пугливо скрывался. Всяческое общение с арестантами было строжайше запрещено. Два раза в день дверь камеры отворялась, и солдат приносил и молча ставил на стол миску с едой. Бестужев силой заставлял себя проглатывать дурно пахнущее, отвратительное варево.
Потянулись бесконечные, безнадежно-тоскливые дни…
Стены Петропавловской крепости еще не просохли от прошлогоднего наводнения. Заключенные содержались почти в полной темноте. Иногда им приносили свечи, чтобы они могли написать свои показания, и тогда было видно, что всё вокруг покрыто сороконожками и тараканами.
Когда холод в камерах стал пронизывать насквозь, в Секретном доме Алексеевского равелина наконец затопили печи. Но вместо живительного тепла арестанты получили очередную пытку: отопительные трубы из кованого железа были проведены через камеры так низко, что жара в маленьких клетушках стала адской. Охлаждавшийся пар лился буквально потоками по стенам. Многие заключенные стали болеть, у боевых офицеров открылись старые раны. Особенно страдали те, кто по велению императора был закован в кандалы.
