Басилевс - Гладкий Виталий Дмитриевич (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
«Я разорен и унижен! – беззвучно бушевал Макробий. – Лучше смерть… О-о, нет, я вырвусь отсюда и тогда берегись, Авл Порций! Ты мне ответишь за все…»
Редко кто мог предположить, что под невзрачной трухлявой оболочкой таились могучий ум и несгибаемая воля. Все страхи Макробия происходили лишь от боязни потерять то, на что он потратил жизнь – свои немалые сокровища. Многие пытались завладеть ими, кое-кому даже казалось, что еще немного, и загнанный в угол тем или иным способом ростовщик безропотно откроет тайные закрома с золотом, серебром и драгоценностями. Но с виду покорный и робкий Макробий вдруг змеей ускользал из расставленных капканов и наносил разящий смертельный удар…
Ростовщик на цыпочках подошел к рабам-гребцам, сидевшим у борта. Некоторое время он был поглощен созерцанием небольшой компании, среди которой выделялись два богатыря. Это были Пилумн и новый раб по имени Руфус, бывший кормчий римской триремы. Они уже успели сдружиться и теперь о чем-то вполголоса разговаривали.
Наконец Пилумн заметил горбуна.
– Ба, наш старый добрый приятель! – вскричал он, широко улыбаясь. – Макробий, как я рад лицезреть тебя, мой незабвенный покровитель. Подойди поближе, и давай обнимемся, – он сделал вид, что встает.
Макробий в испуге отшатнулся и, за что-то зацепившись, едва не растянулся на тщательно выскобленных досках палубы. Гребцы дружно расхохотались.
– Как, ты не хочешь? – деланно удивился Пилумн. – Ну я, конечно, не молодая наложница, но и ты, мой дорогой приятель, м-м… скажем так, не блещешь красотой.
Все опять рассмеялись. Киликийцы-охранники стали лениво оборачиваться на шум. Они расположились на носу миопарона и перемывали косточки своему вождю и его приближенным, веселящимся в харчевне – Селевк под страхом немедленной казни запретил им прикасаться к вину.
– Заткнись, Пилумн, – остановил друга Тарулас, пристально наблюдавший за Макробием. – Он один из нас, такой же раб, как и мы, – по выражению лица ростовщика, бывший центурион понял, что у того есть, что сказать им. – Присаживайся, Макробий, – приветливо пригласил он недавнего недоброжелателя.
Ростовщик, опасливо косясь на смутившегося Пилумна, присел на корточки рядом с Таруласом так, чтобы его не видели охранники.
– У меня есть план… – шепнул она на ухо фракийцу.
Тот понял мгновенно, о чем пойдет речь, посерьезнел и подал знак окружавшим их гребцам. Они тут же разбились на мелкие группы и стали играть в кости, чтобы отвлечь внимание пиратов от Макробия – Селевк не разрешал ростовщику даже приближаться к банкам, где сидели рабы-гребцы, пригрозив в противном случае наказать его палочными ударами по пяткам.
Захлебываясь от торопливости, ростовщик рассказал Таруласу о своих замыслах. Посветлев лицом, тот размышлял недолго.
– Годится, – он доброжелательно похлопал ростовщика по плечу. – Принимается. Мы тут еще посоветуемся, и решим, что и как. Иди. Я дам тебе знать…
Звездный прохладный вечер постепенно сменила мрачная сырая ночь. Над Византием слоились плотные облака; в них пряталась ущербная луна. Море вздыхало тяжко, будто столетний старик. Город давно уснул, и только изредка слышались шаги ночной стражи – македонцев, закованных в броню (что было нелишне – любой закоулок или подворотня могли таить в непроглядной темени каленую смерть).
«Алкион» стоял на якоре у самого входа в бухту. Недоверчивый и предусмотрительный Селевк был всегда настороже и готов, в случае чего, мгновенно поднять парус и скрыться в морских просторах. И в эту ночь, несмотря на опьянение, он спал чутко, как дикий зверь.
Но даже он, не говоря уже о разомлевшей от сытной и свежей еды охране, не слышал, как чьи-то босые ноги, едва касаясь палубы, проследовали к разметавшемуся во сне келевсту. Невыразительная, размытая мраком тень, взмахнув крыльями короткого плаща, опустилась у изголовья пирата…
Затаив дыхание, Макробий осторожно нащупал связку ключей от замков, запирающих цепи рабов. Он потянул их – и едва не застонал от досады: связка висела на крепком сыромятном ремешке, привязанном к поясу. Неожиданно келевст что-то пробормотал и поднял голову. Не колеблясь ни единого мгновения, Макробий с неожиданной силой зажал ему рот и полоснул по горлу узким, остро отточенным ножом, всегда хранившимся у ростовщика за пазухой – обыскать тщедушного горбуна пираты даже не подумали. Воздух с тихим шипением вырвался с перерезанной гортани, и келевст, прижатый телом Макробия к палубе, отправился в царство Аида даже не дернувшись. Отцепив ключи, ростовщик лег и медленно пополз к ожидающим его гребцам, что было весьма затруднительно из-за горба.
От цепи, приковывавшей рабов к банкам, удалось освободиться бесшумно и быстро. Гребцы, скованные по двое, придерживая ножные кандалы, чтобы они не гремели рассыпались среди спящих пиратов. Пилумн с Таруласом и богатырь Руфус, прикованный к Савмаку, должны были перебить охрану, что дрожащему от возбуждения и опасений Макробию казалось совершенно невозможным. Он отдал нож Таруласу, но тот молча передал его Савмаку, показав ростовщику свои мускулистые руки.
Охранников насчитываюсь около десятка. Они должны были вскорости смениться, поэтому, уставшие от ночных бдений, дремали, поклевывая носами. Таясь в тени бортов, локоть за локтем преодолевали рабы расстояние, отделяющее их от носа миопарона – где ползком, а где согнувшись пополам или на корточках, цыплячим шагом.
Наконец Тарулас подал знак, и они, словно горный обвал, обрушились на безмятежных пиратов. Пилумн и Руфус душили их руками, слышен был лишь хруст шейных позвонков да негромкие всхлипы. Молниеносный Савмак, безжалостный, как сама смерть, безошибочно находил ножом их сердца – необычайный по форме и крепости клинок, выкованный в жреческих мастерских Айгюптоса, пробивал даже кольчуги.
Бывший римский центурион, как всегда хладнокровный и расчетливый, по настоящему принялся за дело только тогда, когда кто-то из опомнившихся от неожиданного нападения стражей прокричал сигнал тревоги. Он успел вооружиться двумя мечами, взятыми у мертвых пиратов, и с громким воинским кличем римских легионеров «Барра!» начал кромсать потерявших от страха головы киликийцев-охранников.
Через несколько мгновений палуба «Алкиона» стала похожей на бойню: безмятежно спавшие пираты, погребенные под телами рабов-гребцов, умирали даже не успев сообразить, что случилось. Вторя Таруласу, ревели «Барра!» и вошедшие в раж Пилумн и Руфус.
Лишь Селевк, на которого набросились сразу четверо, сумел вывернуться и вскочить на ноги. Свалив своим кривым мечом двоих, он огляделся и сразу понял безнадежность сопротивления. Выругавшись, предводитель киликийцев пробился к борту и бросился в безмятежные волны сонной бухты…
Рассвет застал «Алкион» далеко от берегов. Восставшие рабы гребли всю ночь, стараясь уйти подальше от Эгеиды, где их могли найти киликийские пираты – кроме Селевка, спаслись еще человек пять команды. Добраться до земли выросшим на воде разбойникам не составляло особого труда, а что они тут же снарядят погоню, в этом сомнений не было ни у кого. Только утром подул устойчивый низовой ветер, и уставшие до изнеможения гребцы стали снимать с себя цепи и ошейники – до этого было недосуг. На миопароне стоял веселый гам, дымились жаровни с углями, над которыми истекало соком хорошо проперченное мясо. Понт Евксинский блистал до самого горизонта серебристой водной равниной; над ней низко склонилось такого же цвета осеннее небо, подсвеченное тусклым прохладным солнцем.
В обед собрали большой совет. Он должен был решить, куда направится миопарон с освободившимися рабами. Их осталось почти тридцать человек – римляне, фракийцы, скифы, фригийцы и даже один эллин-флейтист. После долгих и жарких споров решили идти на Боспор, в Пантикапей. Столица Боспорского царства слыла вольным полисом, где можно было без труда затеряться среди многоязычного населения, чтобы затем, если кто пожелает, отправиться на попутных купеческих судах в родные места.
Савмак стоял у борта «Алкиона» до глубоких сумерек. Он жадно пожирал глазами морскую даль, время от времени прикасаясь к священному амулету – распластав-шемуся в прыжке бронзовому оленю, спрятанному под рубахой. Где-то там, в надвигающейся ночи, шумел прибой, роняя пышную белую пену на скалы Таврики. В порывах ветра ему чудился шорох выгоревшего за лето ковыля, ржание молодых кобылиц и тихий, зовущий голос матери…
