Жертва - Антоновская Анна Арнольдовна (читать книги .TXT) 📗
Так они сидят часами с застывшими лицами, застывшими мыслями. Ни окрики юзбашей, ни рев верблюдов, ни вой волкоподобных овчарок не пробуждают сарбазов. Не привыкшие к стуже, они, покорявшие афганцев и Багдад, ждут конца земных испытаний. И в часы намаза, расстилая войлок и обратив лицо к Мекке, сарбазы молят аллаха ниспослать им битву или легкую смерть.
Стан гарема раскинут невдалеке от шатра шаха Аббаса. Шатры наложниц стоят отдельно, но шатры законных жен соединены узкими войлочными коридорчиками.
Просторный шатер Тинатин разгорожен. Большая половина – «зал приветствий» – обита стегаными шелковыми одеялами бледно-розового цвета. На земле поверх войлока лежат пушистые ковры. Кругом тянутся полукруглые широкие тахты, заваленные атласными и бархатными подушками и мутаками. Вокруг на бронзовых подставках – жаровни с красными углями. Прислужницы беспрестанно вносят раскаленные жаровни и уносят покрывшиеся пеплом. Из курильниц вьется фимиам. На пуховиках в неге возлежат жены «льва Ирана». Здесь и Хорешани. Облокотившись на мутаку, она задумчиво смотрит на фиолетовый дымок курильницы. С момента последнего разговора с Хосро-мирзой ее не покидает беспокойство. И хотя Хорешани твердо решила не подвергать «барсов» лишней печали, но с каждым днем тревога возрастает.
Неспокойна и Тинатин. Она догадывалась о замыслах шаха. Ее Картли в опасности. Ее любимый брат Луарсаб в опасности. Но чем может она, невольница шаха, помочь? Она даже не смеет предаваться печали, ибо это может навлечь гнев не только на нее, но и на Сефи-мирзу. А разве наложницы не подстерегают опалу наследника? Разве они не стремятся придвинуть к трону Ирана своих сыновей? Нет, Тинатин свято оберегает Сефи-мирзу, ибо его воцарение принесет Картли долгожданный покой. Этому она посвятила всю свою жизнь. И пусть бог простит ее невольное отступничество от креста святой Нины. Пусть примет ее жизнь, как жертву во имя Картли. И смутно нарождается решение.
Тинатин провела рукой по струнам лютни. Она привыкла жить двойной жизнью: петь, наслаждаться поэзией, искусством танцовщиц и… думать печальные думы, проливая невидимые слезы.
До Тинатин долетели отрывки газелей Хафиза и Саади. «Зефир повеял на него ароматом с ее роскошных черных локонов…», «Неутешный соловей напевает сладостные песни любви благоухающей розе».
Томным голосом вторая жена шаха воспевала картины вольной жизни и призывала к свободной любви.
Хорешани и Тинатин незаметно переглянулись. Хорешани с сожалением посмотрела на жен шаха.
Тихо перебирает струны лютни Тинатин. Бесшумно разносят прислужницы на золотых подносах засахаренные фрукты, виноградный сок, ширини – конфеты, розатон – напиток из засахаренных лепестков роз.
И тихо вьется из курильниц фиолетовый дымок фимиама.
Старший евнух Мусаиб приподнял полу «зала приветствий», оглядел жен и снова опустил тяжелую парчу.
«Барсы» на конях мечутся перед укреплением Упадари. Чувство гордости приливает к их горячим сердцам. Грузины умеют защищать свою землю. Пусть год простоит проклятый шах, он не сломит сопротивления гор.
Но… «барсы» знают: или они перейдут с проклятым шахом непроходимые горы, или навек распрощаются с дорогой Картли, с надеждой на победу азнауров.
Тогда как жить? Это страшный вопрос тревожит, не дает сна, не дает покоя.
Точно магнит, притягивают «барсов» укрепления Упадари. И они часами кружат перед наглухо закрытыми воротами в Грузию.
Саакадзе первый сказал шаху – этот проход взять нельзя ни приступом, ни отвагой, но он ничего не предлагал.
Целый день молча ездит Саакадзе по воющему полю. Снежный вихрь кружится вокруг него. Горный ветер вздымает гриву верного Джамбаза. Толстый слой снега лег на могучие плечи Саакадзе. Ничего не замечает Георгий. Он стоит у порога, который надо переступить. Переступить через трупы дружинников, ради которых он, Саакадзе, пренебрег личными благами, семьей, жизнью людей – и каких людей! Саакадзе не чувствует тяжести снега. Камень на сердце давит тяжелее. Но Георгий Саакадзе не уйдет. Не дрогнет рука, не дрогнет сердце. Так надо. Так надо для лучшей жизни грузин.
Саакадзе очнулся.
– Батоно, – шепчет посиневшими губами Эрасти, – батоно, шах-ин-шах целый день ищет тебя. Во все стороны посланы гонцы.
В шахском шатре необычно шумно. Наконец ханы решились сказать грозному повелителю Ирана о странной сонной болезни сарбазов.
Встревоженный шах пытливо посмотрел на своих советников. Но никто не смел высказать давно созревшее мнение.
– Значит, ханы считают, что лучше отступить в Ганджу?
Ханы молчали.
Полы шатра откинулись. Саакадзе поспешно вошел и склонился перед шахом:
– Ты звал меня, повелитель?
– Мой сардар, ханы советуют отступить до весны в Ганджу. Они страшатся: не погибнет ли здесь войско «льва Ирана».
– Шах-ин-шах, весной будет еще хуже. Дороги превратятся в липкую грязь, маленькие потоки – в шумные реки, кустарник – в колючие заросли. Весной обвалы ломают леса, и целые скалы с деревьями и землей падают с гор. Весной весь народ скроется в лесах и горах, успеют спрятать скот, коней и богатство, что же тогда завоевывать? Кроме камней, ничего не найдем.
– Тогда, пока не поздно, надо отойти в Иран, – дрогнувшим голосом, едва слышно произнес шах Аббас.
С удовольствием отметил Георгий бледность шаха. В первый раз «лев Ирана» выдал овладевший им страх.
– В Иран?!
Георгий оглядел ханов. «Да, они тоже за возвращение в Иран».
– В Иран? – повторил Георгий. – Но разве у великого из великих шах-ин-шаха нет верного слуги Георгия Саакадзе?
Шах быстро поднял глаза и внимательно оглядел Саакадзе:
– Ты думаешь пробить брешь в неприступном завале?
– Нет, мой повелитель, я думаю использовать другое средство. Отпусти меня с моими исфаханскими сарбазами и минбашей «барсов» с их войском, и я тебе открою ворота Грузии.
Шах Аббас уже не сомневался: Саакадзе нашел средство проникнуть в Кахети. «Но не соблазнится ли грузин, – размышлял шах, – закрыть еще крепче ворота, которые он так широко предлагает сейчас открыть для повелителя Ирана?»
И шах Аббас как бы в раздумье сказал:
– Хорошо, мой сардар, ты поведешь иранское войско. И если ты исполнишь обещание, проси, что хочешь.
– Великодушный из великодушных, великий «лев Ирана», мои желания тебе известны, как и преданность «солнцу Ирана». Прошу об одном: возьми под свое покровительство грузинский народ, уничтожь продавшихся Турции князей и слабого в своих чувствах к тебе царя Луарсаба. Ибо, пока жив Луарсаб, не покорятся картлийцы.
– Пока жив Теймураз, не покорятся кахетинцы… Тебе, Георгий, сын Саакадзе, доверяю войско. Я иду наказать изменников-царей, предавшихся слаботелому султану. А грузинский народ мне – как сын от любимой жены. Повелеваю тебе выступить в четырнадцатый день рождения луны.
– Прошу разрешить завтра, мой повелитель.
– Ханы, – грозно повысил голос шах Аббас, – разбудить плеткой сарбазов! Мой сардар, через сколько дней ты откроешь моему коню ворота Упадари?
Ни одна морщинка не дрогнула на лице Саакадзе, хотя в это мгновение рухнула последняя надежда на возвращение шаха в Ганджу. Но он твердо сказал:
– Великий шах-ин-шах, ручаюсь жизнью вывести тебя отсюда в три дня.
– Говоришь, в три дня? – проницательно посмотрел шах на Георгия. – Да, надо спешить, в Гандже остались твой ставленник Хосро-мирза, половина гарема, мой наследник и твой сын Паата, они с нетерпением ждут нашего возвращения. Поспеши, мой сардар, я буду ожидать от тебя вестей…
Саакадзе отлично понял намек, но спокойно поблагодарил шаха за память о Паата.
Саакадзе поспешил расположить против завалов Упадари отдельные группы сарбазов, приказав мнимыми действиями тревожить кахетинское войско и этим обмануть зоркость сторожевых башен, а сам ночью в полной тишине двинулся с исфаханскими сарбазами в обход Упадари через Аретх.
У подножия Аджиганских гор Саакадзе приказал оставить коней и верблюдов с вьюками. Отсюда иранское войска во главе с Караджугай-ханом повел Георгий Саакадзе лесом на Базардюв, через Ахтынские горы, только одному ему известной дорогой.
