Имперский раб - Сосновцев Валерий Федорович (читать бесплатно полные книги TXT) 📗
Он молился и плакал, не замечая этого и того, что молитва его более походила на выпрашивание и сделку. Но он так любил Гюльсене и не родившееся еще, но уже живое дитя, он так много видел страданий, что готов был ради ограждения их от мерзостей и несправедливостей мира торговаться с кем угодно. Готов был снова проситься в рабство, ради покоя и счастья двух самых родных ему сейчас душ.
Его молитву прервал тихий стон Гюльсене. Ефрем очнулся и бросился к ней. Но тревога его на этот раз была напрасной. Она спала, хотя и походил ее сон на обморок. Ефрем обессиленно присел рядом, подогнул колени и, положив на них голову, затих. Скоро он заснул и проспал сидя до самого рассвета.
К вечеру следующего дня караван подошел к горному буддийскому монастырю. Молчаливые монахи, все в одинаковой одежде из бордовой ткани, наголо остриженные, встретили путников довольно равнодушно. Караванщик отдал им несколько мешочков с разной крупой, и караван разместили в маленьком дворике внутри стен монастыря. Вскоре караванщик подвел к Ефрему, сидевшему с Гюльсене у одной из стен, старого монаха с лицом словно испеченное яблоко – коричневым и морщинистым.
– Мне рассказали, что вы отравились туманом на горе. Я должен осмотреть твоего спутника, – сказал монах Ефрему по-киргизски. Потом он пристально посмотрел на Гюльсене, на Ефрема, снова на Гюльсене и добавил: – Идите оба за мной. Ты, караванщик, останься!
Он, не оглядываясь, пошел прочь. Ефрем посмотрел на караванщика, пожал плечами и, поддерживая совсем ослабевшую Гюльсене, пошел за монахом.
Они пришли в помещение, украшенное восхитительной деревянной резьбой, уставленное фигурками полуобнаженного мужчины, разных размеров, богато украшенными золотом и каменьями. Ярко светили многочисленные свечи. Монах молча сел на коврик в центре комнаты и указал путникам на коврик рядом. Гости послушно сели. Монах, пытливо глядя на Ефрема, сказал:
– Твой спутник не мужчина. Ты скрываешь это?
Ефрем ответил не сразу. Он поборол ярость, внезапно охватившую его, ибо показалось ему, что над его любимой нависла угроза. Посмотрел также пристально в морщинистое лицо монаха и, наконец, произнес:
– Прости, святой отец, но к тебе обратились за помощью страждущие. Ужели так важно сейчас, кто они?
– Верно, мне безразлично это. Всемогущий Будда учил любить и беречь любую жизнь. По его заветам мы не должны убивать даже блох и вшей, высасывающих из нас кровь… Успокойся, путник. Я догадался, что рядом с тобой женщина. К великому сожалению, люди далеко не совершенны. Многие из-за предрассудков могут за то, что она надела мужскую одежду, погубить ее. В наших краях проходит много людей иных с нами взглядов… Но я сохраню вашу тайну.
– Спасибо, святой отец. Это моя жена. Я вызволял ее из плена. Чтобы обезопасить, ее пришлось переодеть… Да вот беда приключилась с нами. Помоги нам, коль сможешь.
– Я должен осмотреть ее при тебе.
Молодые люди переглянулись. Гюльсене, потупившись и покраснев, кивнула. Кивнул и Ефрем. Старик приступил к осмотру. Он прикладывался ухом к ее спине и груди – долго слушал. Пальцем залезал в рот и потом перетирал слюну и даже нюхал ее. Долго всматривался в зрачки, мял живот и подбородок. Бедную женщину при этом несколько раз вырвало. Старик заботливо подставлял ей при этом медный таз, а потом разглядывал его содержимое. Наконец велел женщине одеться. Гюльсене с великим трудом, с помощью своего суженого привела себя в прежний порядок.
– Ее надо лечить. Сильное отравление серой. К тому же у нее давно повреждена печень… Ты, я вижу, тоже не избежал сей участи. Вам обоим нужен покой. Я отведу вас в отдельную комнату. Здесь я главный, поэтому ничего не опасайтесь.
– Отец, я щедро воздам вашей обители за труды.
– Это ты скажешь своей совести. Но помни, что только искренние желания добра способствуют совершенству в этой жизни. Пойдемте со мною…
Двадцать дней буддийские монахи боролись за жизнь Гюльсене, но в этот раз горы, которые не взяли ее в детстве, отняли ее у Ефрема. Ему самому судьба даровала на этот раз жизнь, но отобрала любимую и неродившееся дитя. Более суровой расправы над собой Ефрем не смог бы увидеть и в самом жутком сне. Мир для него переставал быть. Он в нем не нуждался.
Гюльсене умирала страшно. На похудевшем лице горели безумные глаза, слипшиеся от пота волосы перепутывались, когда она металась в охватывавшем ее бреду. В последние минуты, когда она приходила в себя, плакала навзрыд, тянулась к Ефрему и умоляла монаха и любимого:
– Жить! Я хочу жить!.. Ефрем, наш ребенок, он зовет нас… милый… помогите… ему… Ну что же вы-ы!
В эти мгновения разум готов был покинуть Ефрема. Он вскакивал, бросался обнимать и целовать любимую, с мольбой смотрел на монаха, но тот только скорбно молчал и опускал глаза… Наконец, после нескольких часов мучений, Гюльсене впала в забытье, потом вдруг из ее рта вырвалась струйка кровавой пены и она, вытянувшись, затихла навсегда. Ефрем сначала отпрянул, не веря, что все кончено, потом с диким воплем упал на тело суженой и не скрываясь, в голос зарыдал, обняв еще теплую ее голову…
Когда хоронили Гюльсене, Ефрем почти обезумел. Настоятель монастыря о чем-то спрашивал Ефрема, он отвечал невнятно. Несколько монахов вынесли тело умершей за ворота, и Ефрем как в бреду, держа Гюльсене за руку, шел за ними. Покойницу принесли к небольшой темной пещере, похожей на большую нору, и положили у входа. Здесь Ефрем очнулся, огляделся непонимающе.
– Я не знаю твоих обрядов, чужестранец, – сказал настоятель, – поэтому предлагаю тебе: мы опустим тело твоей жены в этот провал, а ты совершишь над этим местом свой обряд.
Ефрем кивнул. Монахи обернули тело умершей в пурпурную ткань, обвязали тело веревками, каждый раз поглядывая на чужестранца, мол, так ли все они делают. Ефрем последний раз посмотрел в лицо любимой, припал долгим поцелуем к ее холодным губам, и монахи опустили ее в черную бездну. Узкий лаз в пещерку завалили камнями. Ефрем все это время сидел на коленях, не мигая смотрел перед собой. Когда дело было кончено, настоятель тронул его за плечо. Ефрем поднял на него безумные глаза, потом стал медленно раскачиваться и мычать сквозь стиснутые зубы. Монах взял его двумя руками за плечи, большими пальцами надавил на какие-то точки возле ушей, и Ефрем обмяк. Помощники настоятеля подняли его и отнесли в монастырь.
Ефрем проспал, как сказали ему потом, более суток. Сон этот снял буйство, но не успокоил. Память его была ясной. Несколько дней он ничего не ел, только пил чистую горную воду. Каждый из этих дней он проводил у замурованной пещерки, где похоронили Гюльсене. Приходил медленно, тяжело опускался возле груды камней на колени и так сидел молча, погрузившись в тяжелые свои мысли. Монахи не докучали ему, но зорко следили, как бы пришелец не сотворил над собою какого греха.
Однажды Ефрем очнулся от своих дум, вздрогнув от резкого клекота пролетевшего низко над ним орла. Птица, сделав широкий круг, опустилась на выступ скалы неподалеку и стала внимательно разглядывать пришельца. Поза хищника в какой-то момент напомнила Ефрему Российский герб. Тут же в памяти возникло лицо Данияр-бека и послышался его голос: «Почему печать внизу?» Вслед за этим вспомнилось ощущение соленого тузлука, текущего по горлу… Данияр-бека сменило видение окровавленной головы Моше, которая спросила: «Сладок ли твой путь, всесильный вельможа?» Ефрем стал отклонятся и закрываться растопыренными ладонями, а видения словно качались, то отдаляясь, то приближаясь с разных сторон. Их становилось все больше и больше… Вот появился Савва с широко открытыми глазами и спросил умоляюще: «Зачем обманул? Зачем в ад завел?..» Его сменил Семен и уже крикнул, как кричал он, падая в пропасть: «Мы же тебе всей душой служили, а ты обманул, предал. В угоду чему-у?» Тут же раздался грозный окрик: «Присягу забыл!.. Государыне изменил!.. Благо империи превыше всего. Возгордился, раб!.. Раб!.. Раб!» – это кричал Потемкин. Они все нападали, будто старались спихнуть Ефрема в пропасть. Он запрокинулся в сторону пещеры и вдруг услышал голос Гюльсене: «Иди ко мне, милый мой, иди, я ребеночка тебе покажу… Смотри, наш малыш». Ефрем потянулся к камням, закрывавшим пещерку, споткнулся, видения исчезли и, зарыдав, он распростерся у могилы суженой…
