Мадам Лафарг - Дюма Александр (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации TXT) 📗

На последнем судебном заседании председатель спросил м-ль Грувель, имеет ли она что-нибудь сказать в свою защиту? Она поднялась и сказала:

«Если я беру слово, господа судьи, то только для того, чтобы засвидетельствовать публично благодарность тому, кто с таким мужеством – она указала на Юбера – обнаружил перед всеми, какова была моя жизнь и мои самые задушевные чаяния.

Сердце мое полно восхищения и признательности. Не забудьте, что именно ему и вашему добросовестному обсуждению всех обстоятельств я буду обязана свободой… больше, чем свободой… жизнью моей матери».

Голос ее прервался от волнения, но она овладела собой и продолжала, указав на г-на Бильяра:

«Благодарю я другого достойного друга, он не покидал меня ни на секунду с момента моего ареста и не оставил меня сейчас, в миг последнего испытания».

Потом она повернулась в сторону Валентена, он сидел, сгорбившись, опустив глаза в землю, и казался раздавленным угрызениями совести.

«И еще, поскольку я уважаю людей, я хочу утешить совесть, которая, полагаю, терзается угрызениями и нуждается в утешении. Валентен! Юбер, де Воклэн и я, мы прощаем ваше недостойное поведение. Если вы будете несчастны, больны, всеми оставлены, вспомните, что я существую на свете».

Впечатление, произведенное речью м-ль Грувель, не изгладилось и тогда, когда был зачитан приговор. Во время обсуждения заключенные не присутствовали в зале, их ввели, чтобы огласить им приговор. Юбер с полным спокойствием выслушал, что его признали виновным в организации заговора, составленного в целях изменить или уничтожить форму существующего правления. Но когда он услышал, что осуждена и м-ль Грувель, то в отчаянии вскрикнул и в руке у него блеснул кинжал, который он прятал до этого. Торопясь помешать ему покончить с собой, жандармы тут же кинулись к нему. Завязалась борьба, раздался крик: «К оружию!» Все вскочили на ноги. Свалка, паника, перевернутые скамьи, судейский стол, вопли перепуганных женщин. Штойбле, потеряв сознание, рухнул на руки жандармов.

Никогда еще в суде присяжных не видали ничего подобного. Юбер, в ярости отбиваясь от схвативших его жандармов, кричал с неистовым напором:

«Эта женщина невинна! Ничтожества! Вы обвинили саму добродетель! Судьи-французы! Позор вам, позор!»

Его наконец уволокли, хоть и не без труда, и председатель сумел дочитать приговор, признав виновными в заговоре против – нет, не короля, – но существующего правительства м-ль Грувель, Штойбле, Анна и Винсента Жиро. Последнего приговорили к трем годам заключения, остальных к пяти. Юбера обвинили в «заговоре и подготовке акта уничтожения» и приговорили к депортации.

Правда ли, что Валентену за его показания обещали заплатить сумму в восемь или десять тысяч франков?

Так утверждается в письме, написанном рукой Валентена, лежащем перед нашими глазами.

Так или иначе, но других участников этого судебного процесса постигла печальная участь: Юбер покончил с собой, Штойбле в тюрьме перерезал себе горло бритвой, м-ль Грувель сошла с ума и умерла в 1842 году [157]. Винсент Жиро вышел на свободу с белыми как снег волосами».

23

Спустя некоторое время Марии Лафарг позволили иметь книги. Какая же это была для нее радость! Мы прочитаем ее рассуждения о книгах и поймем, насколько, погрузившись в несчастье, она стала серьезной. Вот на что вдохновляет ее лицезрение новых спутников ее одиночества:

«Нужно оказаться без книг, чтобы оценить в полной мере их сладостное общество – всегда разнообразное, всегда новое, всегда отвечающее напряжению наших мыслей.

Я не сделала еще окончательного выбора. Не наметила пока плана будущих занятий и чтения. Но сразу же захотела увидеть своих старинных друзей, окружить себя ими, с наслаждением и радостью переходить от одного к другому, вспоминая того, кто однажды подарил мне мысли, любя другого за утешение, приласкав того, кто меня очаровал, почтительно склонив голову перед тем, кто наставлял, благословив того, кто просветил.

Книги, прекрасные, великолепные книги, совершенная, возвышенная форма, которую избрали для себя великие умы, чтобы остаться жить после смерти. С точки зрения ума и состояния души книги – наши подлинные предки. Как только мы начинаем понимать язык прославленных теней, как только научаемся сами говорить на нем, между нами устанавливается родственная связь. Мы принадлежим им, они принадлежат нам. Благодаря им мы обживаем прошлое, благодаря нам они приживаются в будущем, мы отодвигаем их надгробные камни, и они воскресают… Они являются перед нами и показывают, в какой стороне горизонта взойдет завтрашнее солнце. Мы путаемся среди наших туманных идей и мнений, но их гений становится для нас компасом, сияющей звездой, указывающей на восход.

Бедные мои книги! Вот уже два года, да, уж никак не меньше, я не видела вас! А как хотелось бы видеть вас повсюду – у изголовья, на столе, перед глазами, под рукой… Но теперь я скупец и стану считать свои сокровища. Все они на месте, мои старинные верные друзья?

Первый – вот он! – Паскаль! Болезненный гений с запавшими глазами, его взгляд всегда обращен внутрь. Паскаль! Дерзновенный в вере, мыслитель-мученик, нащупывающий границу, ограждающую веру от сомнений… Паскаль! Ноги его касаются дна пропасти. Голова упирается в небеса.

Рядом с Паскалем Боссюэ! Новый Моисей с нового Синая! Вдохновенный летописец Господних тайн. Боссюэ!.. Гордый восхвалитель мертвых, почитающий королей только в мавзолеях.

Справа от Боссюэ – Фенелон! Звезда Камбре, благородное сердце, утонченный, блестящий ум, душа апостола и святого, благословенное имя, почитаемое всеми… Фенелон! Из ошибки он сумел добыть славу, и слава его языками пламени достигла неба…

А слева от Фенелона что за маленький томик? Его страницы открываются словно бы сами собой… А-а, это прекраснейшая из прекрасных, очаровательная, восхитительная, обожаемая, добрейшая, несравненная… Я уже назвала ее, это мадам де Севинье, чарующая умом своих добродетелей, завораживающая талантом своих достоинств и неисчерпаемостью материнской любви.

Дальше том с золотым обрезом, я узнала его – Корнель! Поэт-полубог, бессмертный родитель «Сида», первый живописатель героев и сверхчеловеческих страстей…

Узнала я и Расина, божественного Рафаэля, певца любви королей, поэта-обольстителя, каждый стих его – нота, каждая нота – мелодия.

У их подножия – Жильбер. Обездоленный поэт, не узнавший счастья, его вдохновляла нищета, его Музой был голод.

Но вот передо мной Монтень! Милый ворчун, философ-фрондер, глубокий психолог. Его ум так основателен, его здравый смысл столь неколебим, что даже в его веселых остроумных шутках проглядывает мудрость наставника.

А около подушки? Кто они? Да это же мои любимцы! Лафонтен! Благородный бесхитростный добряк, такой простодушный и вместе с тем такой смешной и веселый, наделяющий чудным юмором даже самых жалких из своих зверей… Мольер! Ему повезло больше, чем афинскому кинику [158], он нашел человека… остановил его… поместил свой фонарь ему в сердце и заставил смеяться над тайнами света, от которых сам плакал.

…………………………………………………………………………………………………………………………………..

В юности узнают, в старости забывают. Весна, когда каждое семя пускается в рост, чтобы впоследствии принести плоды, – благодатное время для учения. В учебе нельзя видеть только развлечение, оно приобщает нас к тайне более высокой жизни, нежели обыденная. Привычка занимать душу, оставляя в покое тело, отделяет духовное от материального, упражняет и обогащает наши самые благородные способности, примиряет с грядущей смертью, приучает видеть все более отчетливо разницу между двумя субстанциями, которые жизнь сливает в нас воедино.

Каждый человек, хорошенько поразмыслив, признает, что ум совершеннее чувств. Радость, печаль, волнуя нас, непременно рождают и соответствующие им мысли. Мысль, напротив, устремляется тем дальше и тем глубже, чем немощнее наше тело. Мысль свободна и в цепях, она безмятежна и среди рыданий. Что бы ни посягало па нее, она остается недосягаемой и парит превыше всех посягательств.