Изгнанники - Дойл Артур Игнатиус Конан (полная версия книги txt) 📗
— Чтобы не было этого отвратительного запаха. Чтобы не было! — кричал король. — Уф! Я задыхаюсь. Откройте нижнюю половину окна, Бонтан. Нет, не надо, раз он ушел. Разве сегодня не день бритья, г-н де Сен Квентон?
— Все готово, ваше величество.
— Так отчего же вы не приступаете? Уже на три минуты позже установленного для этого срока. Начинайте, месье, а вы, Бонтан, дайте знать, что начался grand lever.
Очевидно, король встал с левой ноги в это утро. Он бросал быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей; готовые сорваться с его губ упреки или насмешки оставались невысказанными, так как этому препятствовали манипуляции де Сен Квентона. С небрежностью, результатом давнишней привычки, тот намылил королевский подбородок, быстро поводил по нему бритвой, затем отер его спиртом. Один из дворян угодливо помог королю натянуть короткие черные бархатные штаны, другой поправил их, а третий, сняв через голову короля ночную рубашку, подал денную, гревшуюся перед камином. Знатные царедворцы, ревниво оберегавшие свои привилегии, надели королю туфли с бриллиантовыми пряжками, гамаши и красный камзол, а поверх его голубую ленту с крестом Св. Духа, сплошь осыпанным бриллиантами, и красную — Св. Людовика. Для постороннего глаза было бы странно наблюдать, как безучастно-спокойно стоял этот человек небольшого роста, устремив задумчивый взгляд на горевшие в камине дрова, между тем как группа людей с историческими именами суетилась вокруг него, дотрагиваясь до него то тут, то там, словно кучка детей, возившихся с любимой куклой. Надели черный нижний кафтан, повязали дорогой кружевной галстук, накинули широкий верхний камзол, поднесли на эмалированном блюде два дорогих кружевных платка, сунули их в боковые карманы, дали в руки трость черного дерева, отделанную серебром, — и монарх оказался готовым для дневных трудов.
Между тем в продолжение около получаса дверь в опочивальню постоянно то отворялась, то затворялась. Гвардейский капитан шепотом докладывал фамилию входившего дежурному из свиты, а тот передавал ее первому камергеру. Каждый новый посетитель делал три глубоких поклона королю, а затем отходил к своему кружку, принимаясь вполголоса разговаривать о новостях, погоде и планах на этот день. Мало-помалу число присутствующих все увеличивалось и к тому моменту, когда королю подали его скромный завтрак, состоящий из хлеба и вина, сильно разбавленного водой, большая квадратная комната наполнилась толпой людей, среди которых было немало содействовавших тому, чтоб эпоха, о которой идет речь, стала самой блестящей в истории Франции.
Около короля стоял грубый, энергичный Лувуа, ставший всемогущим после смерти своего соперника Кольбера. Лувуа обсуждал вопрос организации войска с двумя военными. Один из них был высокий статный офицер, другой — странный, уродливый человечек ниже среднего роста, но в мундире маршала. Последний был гроза голландцев — Люксембург, которого считали преемником Конде. Собеседник его, Вобан, уже занял место Тюренна.
Рядом с ними маленький седой кюре с добродушным лицом, отец Лашез, духовник короля, шепотом сообщал свои взгляды на янсенизм Боссюэту, величественному и красноречивому епископу из Мо, и высокому худому молодому аббату Фенелону, слушавшему его нахмурясь, так как его самого подозревали в этой ереси. Тут же находился и художник Лебрен, беседовавший об искусстве со своими товарищами, Веррио и Лагером, архитекторами Блонделем и Ленотром, скульпторами Жирардоном, Пюже, Дежарденом и Койсво, творчество которых так сильно разукрасило новый дворец короля. Возле двери Расин, с улыбкой на вдохновенном лице, болтал с поэтом Буало и архитектором Монсаром. Все трое смеялись и шумели на правах любимцев короля, имевших вольность без доклада входить и выходить из его опочивальни.
— Что такое с ним сегодня? — шепнул Буало, кивая головой в сторону группы, окружившей монарха. — Кажется, сон не привел его в лучшее расположение духа.
— С каждым днем становится все труднее занимать его, — ответил Расин, покачивая головой. — Сегодня в три часа я должен быть у г-жи де Ментенон. Посмотрим, не рассеет ли его страничка-другая из «Федры».
— А вы не думаете, друг мой, что сама «мадам» может оказаться лучшей утешительницей, чем ваша «Федра»? — заметил архитектор.
— «Мадам» — поразительная женщина. Она умна, у нее есть сердце, такт; она восхитительна!
— Один только у нее излишек…
— Какой?
— Лета.
— Пустяки! Что за дело до ее настоящих лет, когда на вид ей тридцать? Что за глаза! Что за руки! Ну, да и он не мальчик, друзья мои.
— Ах, это другое дело. Возраст для мужчины — дело второстепенное, для женщины — важный вопрос.
— Совершенно верно. На молодого человека действует то, что он видит, а на более пожилого то, что он слышит. После сорока победа на стороне умного разговора, до сорока — хорошенького личика.
— Ах вы плут! Так, значит, вы считаете, что сорок пять лет «мадам»и ее такт одержали верх над особой тридцати девяти и красотой. Ну, когда это произойдет, ваша дама, конечно, не забудет, кто первый отнесся к ней с особым почтением.
— Но, я думаю, вы неправы, Расин.
— Увидим.
— И если вы ошиблись…
— Ну, что же тогда?
— Тогда дело для вас примет серьезный оборот.
— Почему?
— У маркизы де Монтеспан отличная память.
— Ее влияние может скоро пропасть.
— Не слишком полагайтесь на это, друг мой. Когда де Фонтанж, с ее голубыми глазами и золотистыми волосами, явилась сюда из Прованса, все так же полагали, что дни Монтеспан сочтены. Однако Фонтанж лежит в склепе на глубине шести футов, а маркиза провела на прошлой неделе два часа с королем. Она одержала победу раз, может одержать ее и другой.
— Ах, эта соперница совсем в ином роде. Это не молоденькая провинциальная пустышка, а умнейшая женщина Франции.
— Ну, Расин, вам хорошо известен нрав нашего доброго повелителя или, по крайней мере, вы должны бы его прекрасно знать, так как неразлучны с ним со времен Фронды. Неужели вы находите, что такой человек может постоянно забавляться проповедями или проводить целые дни у ног женщины в возрасте сорока пяти лет, наблюдая, как подвигается ее вышивка или ласково гладя ее пуделя, меж тем как в салонах дворца столько красавиц и очаровательных женских глаз со всей Франции, сколько бывает тюльпанов на цветочной грядке у садовника-голландца. Нет, нет, уж если не Монтеспан, то какая-нибудь дива помоложе.
— Дорогой Буало, повторяю, ее солнце меркнет. Слышали вы новость?
— Какую?
— Ее брат, г-н де Вивонн, не был допущен на прием.
— Не может быть.
— Однако это факт.
— Когда же?
— Сегодня утром.
— От кого вы слышали это?
— От де Катина, гвардейского капитана. Ему отдано приказание не допускать г-на де Вивонна.
— Ага, значит, король в самом деле задумал что-то неладное. Так вот почему мы сегодня не в настроении. Клянусь честью, если маркиза действительно такова, как про нее говорят, ему придется испытать, что победить ее было легче, чем оттолкнуть.
— Да, с Мортемарами нелегко справиться.
— Ну, дай-то бог ему покончить с этой. Но кто тот господин? У него лицо суровее тех, что обычно приходится наблюдать при дворе. Ага! Король обратил на него внимание, и Лувуа делает знак приблизиться. Клянусь честью, он вольнее чувствует себя в палатке, чем здесь, под расписным потолком.
Незнакомец, привлекший к себе внимание Расина, был немолодой, высокий, худощавый мужчина с большим орлиным носом, суровыми серыми глазами, глядевшими на собеседника из-под густых, нависших бровей, с лицом, имевшим такой отпечаток заботы и борьбы со стихиями, что оно выделялось среди свежих лиц придворной камарильи, точно старый ястреб в клетке меж ярко оперенных птиц. На нем был костюм темного цвета — этот оттенок вошел при дворе в моду с тех пор, как король отказался от легкомыслия и Фонтанж; но висевшая у незнакомца сбоку шпага была не бутафорской рапирой, нет, то был настоящий стальной клинок с медным эфесом, вложенный в перепачканные кожаные ножны и, очевидно, не раз побывавший на поле брани. Незнакомец стоял у двери, держа в руках шляпу с черными перьями, оглядывая полупрезрительным взглядом болтавших придворных. По знаку, данному военным министром, он начал пробираться вперед, к королю, довольно бесцеремонно расталкивая всех по дороге.
