Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Будь по–твоему, княже, — ответил Фома.
3. «МОР НА ЛЮДИ»
Фомкина телега завязла в грязи. Бился, бился Фома — ни с места! Бросив воз посреди улицы, он отошел, шлепая по лужам, к ближайшим воротам, сел на скамейку. Конь стоял, понуро склонив голову, на мокрой спине темные полосы от кнута, с боков пар идет.
Фома зябко повел плечами. Пока над возом бился, жарко было, а сейчас, в промокшем, изодранном халате, стало студено.
Поглядел вдоль улицы — пусто: осень, слякоть — подмоги не жди, все по домам, как тараканы в запечье, да и народу в Нове–городе мало осталось, страсть сколь за лето перемерло!
Фома устало закрыл глаза. Удар над головой по забухшему засову заставил его вздрогнуть, оглянуться.
Открылась калитка. Вышел нижегородец. Мужик дюжий. Вот и подмога!
Нижегородец снял шапку, стряхнул с меховой оторочки капли дождя, поклонился и вновь нахлобучил шапку по самые брови.
— Бог на помочь тебе, Фома.
— Спасибо. Отколь меня по имени знаешь?
Мужик вздохнул.
— Как вас не знать. Не больно много таких–то, как ты, в Новом городе. Поглядишь на вас из–за тына — дрожь возьмет! Вон Ивашко — человек божий — покойничков везет. Вон Васька Беспутный. Этот хошь пьян без просыпа, да прав перед господом по делам своим. Вон Никола Убивец ради спасения души старается. Да еще ты, Фома — веселая голова. Про тебя так и говорят: «Этот не унывает. С этим и помирать вроде легше. Хоша и ругатель, но свят человек».
— Свят?! Ты, дядя, не бреши! Кой к бесу свят — всем ведомо, станишник я. Знают, говоришь, меня? Вестимо! Как не знать! Я и живым и мертвым ведом, вот мор минует, тогда забудут, а пока в подпечье, и помело — большак… Да ты, дядя, што с ноги на ногу переминаешься, чаво тебе?
— Прости меня, Фома, — мужик снова вздохнул, — не со зла, но со страху, вот те хрест не со зла, но только прошу — не сиди у моих ворот, тебя зараза не берет, а мы, по грехам нашим, боимся.
Фома помрачнел.
— Будя. Побрехали! Сам ты меня святым назвал, я в угодники не лез, а ныне, значит, меня, как пса, прочь гнать! — Глаза у Фомы загорелись, шагнул к нижегородцу, схватил за кушак, тряхнул: — Я те покажу святого, станишник я! Иди, пока цел, чертов кум, помоги мне воз выволочь, вишь, по ступицу завяз.
Мужик задохнулся от страха, рванулся и, оставив в руках у Фомы кушак, юркнул к себе во двор, захлопнув калитку.
Фома по обычаю своему плюнул, швырнул кушак в канаву и, не слушая причитаний мужика, доносившихся из–за забора, пошел к возу.
Нижегородец, припав к щели меж бревен тына, мелко закрестился, видя, как Фома сбрасывает покойников в грязь.
Когда конь вытащил наконец облегченный воз из рытвины, Фома, побросав трупы на телегу, оглянулся на мужика, оцепенело глядевшего на него из–за тына, крикнул:
— Покуда прощай, дядя! Скоро тебя так–то повезу!
Тот охнул, взмолился:
— Что ты, Фомушка, не пророчь, можно ли такое вымолвить!
— Ладно, живи покуда! А пуще не бойся ни чумы, ни Фомы, тогда не пропадешь!
— Ох, искушение! Ох, озорник Фома — пугает и бояться не велит! — вздыхал вслед ему нижегородец.
А дождь все шел да шел, даже грязь с лиц покойников стала сползать, смываться. Вода, скапливавшаяся во впадинах глаз, при каждом толчке телеги выплескивалась, стекала по щекам, казалось, что покойники плачут, и Фома, сам не замечая того, оглядываясь на них, бормотал:
— Пошто так–то? Отмаялись и ладно! Будет уж, чего там, довольно.
Горький плач живого человека заставил его забыть о слезах мертвецов. Остановив коня, пошел к воротам — так и есть: отсюда. Вошел. На лестнице, упав ничком, с крыльца, лежала женщина. Над ней, на корточках, сжавшись в комочек, сидела девочка лет восьми, по–бабьи низко повязанный плат закрывал лицо, лишь покрасневшую пуговку носа разглядел Фома.
Девочка подняла голову: черен! лохмат! простоволос! Закричала:
— Татарин! Нехристь! — Под широкой бородой не разглядела в распахнутом вороте халата тяжелого, кованого нательного креста.
— Татарин! — Упала на труп матери, замерла.
Фома заглянул в дом — пусто. Вернулся на крыльцо, покачал головой. Лицо покойницы искажено мукой, глаза приоткрыты, а девчурка лежит рядом, не отрываясь глядит в мертвые очи матери. Не гоже так–то.
Пошел к соседям. Два дома стояли пустые — выморочные. В третьем на стук долго никто не откликался, в сердцах хотел калитку высадить, но тут она открылась. Загораживая путь, перед ним стояла баба, глядела хмуро:
— Чего тебе?
Под этим взглядом Фома забыл, что хотел калитку высаживать, ответил тихо:
— Померли твои соседи, тетушка. Малая девчонка одна осталась. — И, чуя, что робеет, попросил: — Прими девчонку.
Баба ответила кратко:
— Уйди.
— А сиротку как же?
Баба спросила:
— Приютить? Чтоб и мои ребята померли? — Захлопнула калитку. Фома отошел, не посмел осудить. Тут его окликнули:
— Фомушка!
Оглянулся. На крыльце церкви увидел знакомого старика Митрича.
— Ты чего с бабой вздоришь?
Фома рассказал. Пожевав в раздумье старческим беззубым ртом, переспросив, в какой избе сирота осталась, Митрич сказал:
— Я тебя не зря позвал. Двое у нас лежат. Прибери.
Церковь была темна, лишь выставленный на середину канун жарко сиял свечами; шла общая панихида.
Пробираясь через толпу, Фома невольно остановил взгляд на скорбно склонившейся, припавшей лбом к полу женщине. Кто она? О ком рыдает неутешно? Не спросишь! А рядом, на коленях, бессильно прислонясь виском к бревнам стены, стоял отрок. Пот крупными каплями блестел у него на белом бескровном лице.
Мертвец лежал у ступеней амвона, охватив руками толстый столб большой двухпудовой свечи, стоявшей без подсвечника прямо на полу. Нищенская сума, расползающееся лыко лаптей.
Фома нагнулся, примериваясь, как бы взять половчей его легкое, но уже успевшее окостенеть тело.
Тонкий бабий вопль разорвал тишину. Фома вздрогнул, оглянулся, навстречу десятки расширенных ужасом глаз, даже рыдавшая женщина подняла исплаканное лицо от пола, и только отрок не опустил очей, не взглянул на него.
Глядя снизу, Фома заметил у него под скулой темное пятно. Быть может, это лишь тень легла, но Фома с внезапной острой жалостью подумал, что этому, неотступно глядевшему ввысь, уже ничто не поможет.
Невольно сторонясь страшных людских взглядов, Фома поволок нищего к выходу. На улице заметил Митрича, хотел позвать, но, увидев, что тот к дому сироты свернул, смолчал. Пошел за вторым покойником.
Панихида еще не кончилась. Открыв дверь, Фома услышал:
— …Новопреставленного князя отрока Ивана…
— Кого? — переспросил он.
— Нешто не знаешь? — ответили ему. — Третьего дни на Москве князь молодший — Иван — помер.
Прошла неделя. После дождей ударил наконец первый морозец. Солнце встало на ясном небе, озарив высокий шатер колокольни, осеребренный за ночь инеем.
Фома ехал с еще пустым возом, когда его вновь позвали в ту же церковь.
Он вошел. В дверях, скрючившись, лежал Митрич. Обратясь к покойнику, Фома промолвил:
— Эх, Митрич, оплошал ты, помер… А как же сиротка?
— Ты о ком? О девчонке, что Митрич приютил? — спросил один из толпившихся на крыльце нищих. — Померла. Вчерась Никола Убивец ее на кладбище уволок.
4. В КРЕМЛЕ МОСКОВСКОМ
Метель! Который день метет, воет.
Переплет окна холодит лоб. И без того тусклые стекла от дыхания запотевают, скрывая декабрьскую метельную мглу.
Княгиня тыльной стороной ладони провела по стеклам. Вновь перед глазами хоромы, службы. Совсем близко внизу ветер рвет ярко расписанную ставню. Дальше — тесно нагроможденные по скату кремлевского холма избы, занесенные белыми увалами снега, а чуть в стороне — острый верх теремного крыльца; снегу на нем нет, лишь внизу, во впадине между стеной и кровлей, намело сугроб; над свисающим краем его снежная пыль тучкой летит, дымится.
