American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
…а в том, что противостояние возникнет, Резанов нимало не сомневался. Крузенштерн почитает себя главой экспедиции; команда уверена, что так оно и есть. Участникам похода — от четырнадцати до тридцати лет, капитану тридцать три, а Николаю Петровичу следующей весной стукнет сорок. Для остальных он уже стар, и в их глазах по всем статьям вчистую проигрывает Крузенштерну: камергер — не моряк, а сухопутная крыса, и отнюдь не богатырь, в отличие от капитана, который даже в открытом море при любой погоде находит время для упражнений с двухпудовой гирей.
Николай Петрович рассудил: когда придёт время предъявить Крузенштерну секретную инструкцию, подписанную государем, чтобы принять управление походом на себя, — капитан вряд ли подчинится, и симпатии сплочённой команды будут на его стороне. Для того-то и нужен Американец, чтобы помочь Резанову выиграть эту схватку. Случись что, безалаберный здоровяк встанет рядом с камергером или даже между ним и моряками. А ещё — выполнит по пути советы англичан, вместо камергера сея рознь среди спутников и обращая на себя их ненависть.
Вскоре за обедом в кают-компании Николай Петрович улучил подходящий момент и обратился к Толстому с какой-то пустяшной просьбой, начав речь словами:
— Ваше сиятельство…
А когда офицеры с пассажирами удивлённо посмотрели на обоих, повторил:
— Ваше сиятельство!
Изощрённый расчёт Резанова оказался точным. До сих пор никто специально не задумывался, что граф Толстой — единственная титулованная особа на судне. Мичмана-картографа барона Беллинсгаузена можно было в расчёт не брать: и титул пожиже, и обращения особого ему не полагалось — лишь ваше благородие, как любому другому дворянину. Но если государев посланник и камергер начал сплошь и рядом величать графа не по имени-отчеству, а его сиятельством, остальным волей-неволей пришлось последовать установленному порядку…
…соблюдения которого Фёдор Иванович теперь уже требовал. Резанов сделался ему симпатичен — и, не теряя времени, нашёл возможность подлить масла в огонь графской гордыни. Гвардии поручик Толстой по Табели о рангах превосходил чином остальных офицеров, уступая лишь капитан-лейтенантам Крузенштерну и Лисянскому. Однако и у них в подчинении не находился, поскольку был кавалером свиты: на это Резанов обратил при случае внимание графа.
Сознание собственной исключительности и безнаказанности пробуждало в Фёдоре Ивановиче худшие черты — к вящему удовольствию Николая Петровича.
Глава II
Гельсингфорс — провинциальный финский городок на полпути от Петербурга до Або, столицы шведской Финляндии, — не оставил участникам экспедиции ярких воспоминаний, кроме разве что потешного падения Резанова на палубе. Но уже в Копенгагене началось то, что в роду Толстых со временем стали называть чисто писано в бумаге, да забыли про овраги, как по ним ходить.
В датской столице на борт приняли до тысячи вёдер французской водки, избавившись притом от груза, который Крузенштерн посчитал лишним или чересчур опасным в долгом плавании. К радости капитана, Резанов не возражал против перегрузки судна: дополнительная задержка на десять дней его вполне устраивала. Камергер с благодарностью принял приглашение провести время стоянки в доме графа Кауниц-Ритберга и наслаждался комфортом, отдыхая от убожества каюты. Прочие же оставались в душной корабельной тесноте…
…и Крузенштерн для облегчения их участи надумал возвратить в Петербург нескольких офицеров, которые волонтёрами находились в посольской свите. Тут Фёдор Иванович немного струхнул: что если капитан припомнит ему и браваду титулом, и насмешки над лейтенантами? Тогда едва начатое путешествие закончится, а гвардии поручик по прозванию Американец так и не увидит Америки, не совершит кругосветный морской поход. Граф проклинал себя. Ну почему было не подождать, пока экспедиция уйдёт достаточно далеко, чтобы его возвращение сделалось невозможным?! Фёдор Иванович дал себе запоздалый обет — сидеть смирно, как в Кронштадте, только бы остаться на корабле…
…и он остался, но лишь благодаря Николаю Петровичу: твёрдо решив использовать своего обидчика, камергер замолвил за него словечко перед Крузенштерном. Списанные же на берег бедолаги тщетно умоляли не возвращать их в Россию.
— Готовы идти с экспедицией дальше хотя бы наравне с матросами, безо всяких удобств! — рапортовали они, но капитан был непреклонен.
Уменьшение свиты тоже весьма порадовало Резанова, который не стал перечить Крузенштерну. Японское посольство должно закончиться неудачей, так почему бы не назвать одной из причин провала то, что своевольный капитан удалил из свиты несколько благовоспитанных молодых особ?!
Фортуна определённо играла на руку Николаю Петровичу. Вот и стоянка в Копенгагене продлилась намного дольше, чем он предполагал. Через полторы недели, к тайному удовольствию камергера, перегрузку кораблей пришлось начать заново, да как!
При проверке бочек с солониной выяснилось, что многие уже нехороши. Мало того, подпорченный провиант лежал в самом низу: его предполагалось употребить не раньше, чем через два года.
Крузенштерн в разговоре прятал глаза.
— Половину выбросили бы посреди Атлантики, — мрачно констатировал он, и Резанов отсчитал изрядную сумму на закупку новой солонины, изображая неудовольствие, словно не имел отношения к выбору поставщиков.
Мясо, которое ещё можно было спасти, пересолили заново. А для извлечения смердевших бочек пришлось нанять в порту большие лодки, чтобы разгрузить и опять нагрузить оба корабля; пришлось ещё и на это потратить время и деньги — то есть всё шло наилучшим для Николая Петровича образом…
…тем более, Фёдор Иванович оправдывал его надежды и возвращал утраченные симпатии Крузенштерна. Проявив моряцкую дотошность, граф обследовал местный маяк и взахлёб делился впечатлениями.
— Там отражатели параболические во-от такие! — Он широко разводил руки в стороны, чтобы показать четырёхфутовые зеркала, сиявшие ночами на много миль вокруг. — Девять штук! Из меди зелёной кованы, их песчаным камнем полируют и на огне двукратно золотят!
Флотским офицерам восторги Толстого были понятны: в России эдаких чудес ещё не видели. А следующее изумление постигло Фёдора Ивановича за компанию с Крузенштерном и лейтенантами — в местном Адмиралтействе. Здесь каждому кораблю Королевского флота в отдельных красивых магазинах назначено было своё особенное место для разнородных припасов. В одном магазине лежал такелаж, в другом якорные канаты; третий магазин хранил паруса, в четвёртом располагалась артиллерия — не для всех кораблей навалом, а для каждого в отдельности! Выходило так, что при первой надобности весь флот без малейшего замешательства и путаницы мог быть незамедлительно вооружён и переоснащён. Чудо чудесное, что тут ещё скажешь…
Только в начале сентября, взяв на корабли астронома, естествоиспытателя и натуралиста, прибывших из других стран, экспедиция покинула Данию и направилась к английским берегам. Резанов не без сожаления расстался с гостеприимным прибежищем, натянул тёплые чулки, сунул ноги в пампуши и вернулся к тесному соседству с храпящим Крузенштерном. Следующая остановка была запланирована в Портсмуте.
Три недели пути до Британии дались Николаю Петровичу совсем непросто. Сперва ртуть в барометре упала ниже двадцати девяти дюймов: настали пасмурные дни с дождём и порывистым ветром, способные вызвать глубокий сплин даже на суше, не говоря уже про зыбкое море. В одну из ночей корабль вдруг накренило так, что мачты его, казалось, легли на воду. Резанов при столь необычном манёвре соскользнул с тюфяка, крепко приложился темечком о переборку и спросонья стал прощаться с жизнью. Господь миловал — всё обошлось, хотя Крузенштерн наутро признал, что и он ничего подобного не видывал за все годы службы.
Один Толстой держался бодрее прочих, а опасный крен и вовсе проспал, хорошо выпив накануне. Граф маялся бездельем, но кроме водки занять себя на корабле кавалеру свиты было решительно нечем. Даже охота на крыс, которую попытался устроить Фёдор Иванович, оказалась неудачной: сытых смышлёных зверьков не удавалось выманить из нагромождения тюков, ящиков и бочек.
