Шёлковый шнурок - Малик Владимир Кириллович (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗

В глубине вражеского лагеря прогремели пять пушечных выстрелов — сигнал о начале атаки. И сразу же весь правый фланг турок, стоявший напротив Карла Лотарингского, пришёл в движение. Ударили пушки. Им ответили австрийские. Завязалась артиллерийская дуэль. Вскоре вспыхнули рукопашные схватки, которые переросли затем в жестокий бой.

Собеский видел, как полки Османа-оглы, паши месопотамского, дрогнули, смешались и покатились назад — к Нусдорфу, а потом — к Хайлигенштадту.

«Ну, пора!» — подумал он и приказал бросить в атаку франконцев фон Вальдека и драгун Любомирского. Послал также гонца на свой правый фланг к Яблоновскому, стоявшему в ожидании, с приказом наступать.

В центре турки оказали такое отчаянное сопротивление, что франконцы затоптались на месте, а драгуны, понеся серьёзные потери от пушечного огня, откатились на исходные позиции.

Наблюдая это, Собеский выхватил из ножек саблю, ринулся вперёд:

— Поляки, за мной!

За ним помчались две гусарские хоругви [79]. Обогнали короля, врезались в строй спахиев, потеснили их немного, но обратить в бегство не смогли. Опомнившись, турки сами перешли в стремительную атаку и заставили гусар поспешно ретироваться.

Собескому пришлось бы совсем туго, если бы во фланг спахиям не ударили из ружей немецкие ландскнехты, стоявшие в резерве. Под шквальным огнём спахии развернули коней и отступили. Ободрённые этим, гусары кинулись преследовать их — на этот раз успешно: с ходу захватили холм, господствовавший над прилегающей местностью.

Король не участвовал в преследовании спахиев. Он поскакал в расположение резерва и вернулся через час с четырьмя немецкими батальонами и двумя батареями. Въехав на вершину холма, неожиданно для себя увидал вдали красный шатёр Кара-Мустафы.

— Панове, там великий визирь! — крикнул Собеский пушкарям. — Пошлите-ка ему несколько гостинцев!

Пушкари установили пушки — ударили ядрами. Но безуспешно. Ядра падали в саду, не долетая до шатра почти с полверсты.

Между тем бой в долине продолжался. На помощь спахиям хан Мюрад-Гирей прислал отряд буджакских татар. Собеский бросил в атаку польскую пехоту. Простые крестьяне, на которых он ещё вчера смотрел с нескрываемым презрением, бесстрашно ринулись вперёд, опрокинули буджаков, с ходу форсировали долину и закрепились на возвышенности. Ею король согласно диспозиции должен был овладеть лишь к концу первого дня боя. Дальше продвинуться они не смогли — их в упор расстреливала картечью турецкая артиллерия.

На правом фланге из Дорнбахского леса выступил Станислав Яблоновский, выстроивший свои войска полумесяцем, чтобы Кара-Мустафа не ударил сбоку, и оттеснил янычар на их исходные позиции.

Яростные бои завязывались на левом крыле союзных войск и в центре. Османские войска стремились победить во что бы то ни стало, союзники были охвачены отчаянным порывом отбить бешеные атаки, а затем самим перейти в наступление.

Кровавые затяжные схватки, вспыхнувшие в десять часов утра, когда рассеялся туман, на всем протяжении от Дуная до Каленберга переросли в свирепую сечу. Поляки, австрийцы, казаки, немцы дрались с беззаветным мужеством. Когда османская конница зашла во фланг польской пехоте, прорвавшейся в глубину расположения противника, брат королевы граф де Малиньи с одним эскадроном гусар бесстрашно ударил ей в лоб, смял передние ряды нападавших — и те отступили, внеся путаницу и панику в турецкие порядки. Казаки, известные во всей Европе как лучшие пехотинцы, не только остановили янычар, но и отбросили их назад. Австрийцы вместе с баварцами, саксонцами и франконцами потеснили османов на берегу Дуная почти до самых предместий Вены.

Много часов битва неистовствовала, как разбушевавшееся море.

Ян Собеский уверенно держал в руках управление войсками союзников. С возвышенности ему и его штабным офицерам было видно все поле боя. Поэтому прибывающих с донесениями гонцов он, прекрасно понимая обстановку в том или ином месте, сразу же отправлял назад с новыми приказами.

Во второй половине дня, когда османам, несмотря на ожесточённые атаки, нигде не удалось добиться успеха, король вдруг почувствовал, что чаша весов истории, творившейся здесь усилиями и муками десятков тысяч людей, постепенно начала склоняться в его сторону. Об этом говорили многие признаки, которые замечал искушённый глаз старого полководца, — и то, с какой твёрдостью союзники отбили все атаки противника, и то, как заторопились, засуетились вражеские отряды, стоявшие в резерве Кара-Мустафы, и даже то, каким одухотворённым, счастливым было лицо сына Якова, когда он пронёсся во главе гусарской хоругви в атаку, отсалютовав отцу саблей.

В четыре часа Собеский неожиданно увидел на левом фланге какое-то странное движение в лагере противника. Заметались и стали отступать янычары. Тёмными волнами выплёскивались они из шанцев, в беспорядке, словно охваченные ужасом, бежали в тыл, сминая резервы, стоявшие позади, увлекая их за собой. Потом забеспокоился, зашевелился хан с ордой и тоже кинулся наутёк.

Король не мог понять причины такого поспешного бегства, но не очень-то задумывался над этим. Нужно было немедленно закреплять успех. Разослав гонцов с приказом решительнее атаковать противника по всему фронту, он сел на коня и во главе двух гусарских хоругвей помчался вперёд.

11

Арсен проехал мимо редутов, где пушкари насыпали защитные валы, к хайлигенштадтскому ущелью, с холма внимательно рассмотрел позиции янычар и лагерь крымских татар в тылу у них, а потом, оставив в кустах коня, прыгнул в овраг.

Быстро пошёл по нему, как только позволяли деревья и густой кустарник.

Здесь было безлюдно, тихо. Пахло сыростью и грибами. Правее, в зарослях, мирно бормотал небольшой ручеёк. Даже не верилось, что наверху, в нескольких десятках шагов, тысячи воинов по обе стороны оврага копают шанцы, устанавливают пушки — готовятся к битве.

Сумерки густели, и вскоре наступила ночь.

Он не мог сбиться с дороги, знал — овраг выведет его в расположение войск союзников. Шёл долго, на ощупь, натыкаясь на деревья и падая.

Около полуночи его остановил окрик немецкого часового:

— Вер ист да? [80]

— Не стреляй, я свой! — ответил Арсен на ломаном немецком языке.

Он вылез из чащи и оказался на поляне, где горел костёр, вокруг которого спали солдаты.

Часовой провёл его к офицеру. Тот, узнав, что перед ним сам Кульчицкий, о котором в союзных войсках уже ходили легенды, спросил:

— Чем могу служить?

— Мне нужно видеть главнокомандующего, — потребовал Арсен. Офицер растерялся.

— О! Майн готт, это невозможно. Ночь!

— Как же быть? Утром будет поздно… — Арсен сокрушенно покачал головой. То, что он задумал, нужно было начинать сейчас, немедленно.

Офицер молчал. Красноватые отсветы огня выхватывали из тьмы его худощавое, с белесыми бровями лицо и грустные глаза.

— Может, отвести тебя к нашему оберсту? [81] — сказал он в раздумье.

Арсен пожал плечами.

— С ним я буду говорить так же, как и с тобой. Ты по-нашему — ни гугу, я по-вашему — с пятое на десятое. Вот если бы мне к полякам! Или к казакам…

— К казакам? Так они же здесь — рядом. Соседи.

— Неужели? — Арсен не мог скрыть радости. — Веди меня к ним скорее!

Казаки только что прибыли и расположились во второй линии, в резерве. В их лагере, как и повсюду, горели костры. Кашевары варили кулеш и кашу. Никто ещё не спал. Одни копали волчьи ямы, другие обтёсывали колья для них, некоторые кормили коней.

У Арсена радостно забилось сердце — свои! Он отпустил офицера-немца и направился к костру, над которым висел на треноге чёрный казан. У котла, с огромным половником в руках, суетился маленький казачок-кашевар.

— Готов уже, знаешь-понимаешь! — прищёлкнул он языком, отведав горячее кушанье. — Кулеш вышел на славу! Даже Зинка дома, в печи, не сварит такого!