Месть Аскольда - Торубаров Юрий Дмитриевич (лучшие книги без регистрации txt) 📗
Батый рассмеялся:
– Сам виноват, что заставил забыть о жратве. Но я тебе несказанно благодарен за ту радость, которую только что испытал. Не скрою: еще никому не удавалось так потешить меня, как тебе сегодня.
Насытившись, хан тут же растянулся на сухой траве, подложив под голову седло.
– Субудай, ты не ответил мне насчет Киева, – глядя в небо, напомнил он.
Потом перевел взгляд на старика. Тот подозвал двух нукеров и снял с них каски. Под одну из них бросил свой массивный, с огромным бриллиантом перстень.
– Я хочу спросить тебя, повелитель, какой из куреней ты будешь защищать: тот, в котором лежат богатства, – Субудай показал на шлем, под которым находилось кольцо, – или другой?
Хан сел, поудобнее подобрав под себя ноги. Он понял, что в простом вопросе мудрого полководца таится глубокий смысл.
– Какой буду защищать? – раздумчиво повторил хан. – Тот, где богатства, – ответил он и толкнул ногой шлем, под которым лежал перстень. Субудай, как болванчик, закивал головой и задал хану другой вопрос:
– Куда пойдем: на Киев или Чернигов?
«Ага! Вот где прячется его жало», – хан взглянул на шлемы уже по-другому. – Киев богат. Значит, Михаил должен укрепить его сильнее, чем Чернигов. Выходит, надо брать Чернигов. Багатур, видимо, еще не до конца уверен в своих воинах: боится, что после того злого города они подрастеряли решительность. И, как говорят урусы, не дай Бог, если случится срыв. Пропал тогда весь поход, а ему никогда не носить титула ан-Насира. Ай да старик!..»
Рука Батыя скользнула за шею, и он стащил с себя тяжелую золотую цепь, за которую можно было купить треть его туменов. Хан не поленился подняться и, подойдя к багатуру, повесил цепь, еще хранившую тепло его тела, Субудаю на шею.
– Чернигов так Чернигов, – подытожил Батый и добавил: – Я скажу своему китайцу, чтобы он занес сегодняшний день в летопись.
Багатур замычал и отрицательно покачал головой:
– Плохая примета, повелитель.
День этот был 27 августа 1239 года. Хан взглянул почему-то вверх: должно быть, выискивая нечистую силу. Потом повернулся к багатуру:
– Ты не хочешь, чтобы люди знали, когда вновь взошло солнце над нашим каганатом?
Хитрый багатур ушел от прямого ответа:
– Повелитель, мы не в силах повлиять на тучи!
– Что ты этим хочешь сказать? – нетерпеливо спросил хан.
– Только оно знает, как это сделать, – полководец воздел руки к небу. – А здесь, на земле, – он ударил пяткой по шкуре, – не шумным пиром надо добывать славу, а острой саблей да склоненной спиной врага.
– Я тебя не пойму, – Батый начал раздражаться. – Только что ты показал мне силу, которая позволит покорить мир, и, как я понял, сам зовешь меня идти на полночь до самой большой воды.
Субудай по привычке закачал головой:
– Любую силу без ума можно пустить по ветру. Если бы ты вздумал приказать воинам перейти Итиль, когда он бушует, от твоего войска остались бы жалкие остатки.
Узкие глазки хана стали еще уже. И вдруг хан радостно ударил себя по ляжкам:
– Я разгадал тебя, хитрец! Тебе надо было меня расшевелить. Потом ты притворился, что согласен идти на урусов и взять первым град Чернигов. Поверь, огонь войны в моей груди уже полыхает. Теперь же ты хочешь убедиться, что я представляю, какая сила нас ждет впереди. Но, Субудай, вспомни недавнее прошлое, когда мы с тобой въезжали в ворота Рязани. Признаться, сердце у меня тогда дрогнуло: вдруг урусы догадаются о наших истинных намерениях? Но твой спокойный вид придал и мне уверенности. Уж не совершить ли такую же поездку в Чернигов зовешь ты меня?
Субудай молчал. Хан не торопил с ответом, понимая, что полководец что-то обдумывает. Наконец старик заговорил. Тихо, словно опасаясь, что степной ветер развеет смысл его слов.
– Нет, мой повелитель. Теперь нас могут узнать. У них много, мне думается, людей, которые видели нас. На этот раз я думаю сделать это, – Субудай со значением посмотрел на хана, – руками самих же урусов. Главное, мы должны знать, намерены ли Михаил с Даниилом пойти на мировую.
Глаза повелителя заблестели.
Не дождавшись окончания молитвы, Путша выскользнул из храма. Улица была пустынна, и он зашагал по направлению к княжеским хоромам.
Когда до дома оставалось совсем немного, из кустов вдруг выскочил незнакомец, преградив дорогу. Путша схватился было за кинжал, но тот приставил палец к губам. Оглянувшись по сторонам, незнакомец показал Путше золотую гривну.
– Она твоя, – покрутил он монетой, – если скажешь, где разыскать князя Всеволода.
Домой Путша шел радостный, крепко зажав деньгу в кулаке.
…В синем раскаленном небе царило только светило. Оно взгромоздилось в самый зенит и теперь безучастно наблюдало оттуда за происходящим. Такой же день выдался и на Черниговщине. В княжеских хоромах отмечался небольшой праздник по случаю возвращения ссыльного боярина Федора. Чист он был душой, верой и правдой служил Великому князю, но был упрям и строптив, за что и расплачивался не единожды. Стоял на своем, как Сеча против татар. И если Михаил порой уступал боярину, княгиня взирала тогда на муженька с нескрываемым презрением. «Баба ты, а не мужик», – читал он в таких случаях в ее глазах.
Это разжигало князя, и в гневе он выносил опрометчивые решения, отменить которые потом не мог. Княжеское слово должно быть твердым. Так случилось и в тот раз. Речь зашла о направлении в Стародуб епископа. Княгиня предлагала отца Симеона – моложавого, с густым баском и маслеными плутливыми глазками батюшку. Боярин же Федор, знавший о его нечистых делах, весьма горячо выступил супротив предложения княгини. Кстати, опасения боярина в дальнейшем подтвердились, и отца Симеона пришлось отправить в монастырь простым монахом. А тогда подстрекаемый женой Михаил, желая приструнить непокорного боярина, в сердцах приказал отвезти его в Верески, дальнюю деревню, затерявшуюся в синих буйных лесах.
И вот теперь, благодаря ходатайству его верного друга и такого же упрямца боярина Зимы, Федор вернулся из ссылки. Князь радовался в душе возвращению боярина. Чтобы избавиться от зорких глаз княгини, он засобирался вдруг на охоту:
– Захотелось свежей утятины. Не успеешь оглянуться, как птица ляжет на крыло. – И приказал звать Федора, едва тот переступил порог.
Ехали рядом, стремя в стремя. Князь счастливо улыбался. Сдержанная улыбка не сходила и с лица Федора.
– Сердишься? – спросил Михаил, чтобы начать разговор.
– Нет, – ответил боярин, отвернувшись.
– Прости меня, друг, – князь положил ему на плечо руку. – Несправедлив бываю. Бога молю, чтобы избавил меня от этой слабости.
– Это хорошо, – кивнул Федор, – кто просит, того Бог завсегда услышит. Смотри, утка!
Михаил проворно выхватил лук. Запела стрела, и встрепенувшаяся было птица камнем упала на землю.
– Ловко, князь. По-прежнему тверда твоя рука! – похвалил боярин, вскидывая свой лук.
Вскоре на берегу звонкого ручья лежала гора дичи. Невдалеке слуги ощипывали птицу, насаживая потом на прутья или бросая в клокочущий котел. Раздевшись по пояс, охотники растянулись на пригорке. Михаил, забросив руки за голову и глядя вверх, спросил:
– Интересно, кто-нибудь сейчас смотрит на небо?
– Батый! – полушутя ответил боярин.
День был двадцать седьмое августа.
– Вполне возможно. Интересно, о чем он сейчас думает? – усмехнулся Михаил.
– О чем может думать человек, все помыслы которого лишь о захвате Руси?
– Ты считаешь, он придет? – помолчав, спросил князь.
– Обязательно, – уверенно ответил Федор. – Поверь, мое чутье не обманывает, Батый вновь выпестывает свое войско, изрядно потрепанное козельцами, которым ты отказал в помощи.
– Не кори меня, прошу. У меня и так кошки скребут в груди. Кто ж знал, что город столько продержится. Ведь могло быть иначе: мы – туда, а они с победой – оттуда. Погубил бы тогда дружину, и только.
– Не этого ты боялся, князь, – жестко произнес боярин. – Собственную шкуру спасал. Да хватит об этом. Надо думать, куда Батый теперь пожалует, да на подмогу звать.
