Волонтер девяносто второго года - Дюма Александр (книги полностью TXT) 📗
В половине одиннадцатого пушечный выстрел возвестил о приезде короля, а барабанная дробь призвала всех в строй; танцорок с благодарностью проводили на их места, и все взяли на караул. Кареты короля, королевы и королевских сановников двигались шагом. Они остановились у подножия трибун; король вышел первым, подал руку королеве, и они в окружении членов Национального собрания отправились на свои места. Итак, наступила эта минута!
Стоявший совсем близко к трибунам и обладавший отличным зрением, я с нетерпением ждал короля и королеву: о каждом из них у меня сложилось собственное представление, однако, должен это признать, ничего общего с действительностью оно не имело.
Король оказался не совсем королем, королева — слишком королевой.
Пока король располагался на своем месте и под возгласы «Да здравствует король!» приветствовал народ, г-н Талейран, хромой епископ, Мефистофель второго Фауста (его будут звать Наполеоном), взошел в окружении двухсот священников на алтарь отечества. Все они были препоясаны трехцветными лентами.
Оркестры всех полков соперничали в громкости, но их едва было слышно; сорок пушек дали залп, требуя тишины.
Настал миг клятвы! На Марсовом поле единым взмахом поднялись триста тысяч рук. Остальная Франция сердцем присоединилась к тем, кто клялся от имени народа.
Все надеялись, что король сойдет по ступеням вниз, взойдет на алтарь отечества и там, подняв руку, даст клятву на глазах у своего народа. Мы ошиблись: король поклялся, не сходя с места, оставаясь в тени, поклялся украдкой, словно прячась. Всем нам закралась в сердце мысль, что клятву он давал с сожалением, не имея воли ее сдержать.
Вот эта клятва — мы заранее выучили ее наизусть, — которую король произносил так невнятно, что немногие из присутствующих могли ее расслышать:
«Я, король французов, клянусь нации употребить всю власть, предоставленную мне конституционным законом, на соблюдение Конституции и исполнение законов».
Ах, ваше величество, ваше величество, народ клялся с более чистым сердцем и более стойкой верой!
Королева же клятвы не приносила; она находилась на отдельной трибуне вместе с дофином и принцессами. Услышав голос короля, она, бледная и растерянная, улыбнулась, и глаза ее вспыхнули каким-то странным блеском.
Господин Друэ, как и я, заметил улыбку королевы и нахмурился.
— Ох, господин Друэ, не нравится мне эта улыбка, — сказал я, — никогда не подумал бы, что прекрасная королева может так неприятно улыбаться.
— Улыбка королевы значения не имеет, — ответил г-н Друэ, — главное в том, что король принес клятву. С этой минуты она запечатлелась в сердце двадцати пяти миллионов французов. Горе ему, если он ее не сдержит!
Приезжая позднее в Париж, я всякий раз приходил на Марсово поле — единственный уцелевший памятник Революции. Последний раз я совершил свое паломничество в 1853 году, когда и купил «Историю Французской революции» Мишле.
Я присел на пригорок и, подобно г-ну де Шатобриану, — тот на руинах Спарты трижды громко воскликнул: «О Леонид, Леонид, Леонид!!!» — вслух прочел следующие строки красноречивого историка, в которых он превосходно изложил мои мысли:
«Марсово поле — единственный памятник, оставленный Революцией; у Империи есть своя колонна, и к тому же Империя почти присвоила себе одной Триумфальную арку. Монархия имеет Лувр и Дом инвалидов. Феодальная церковь с 1200 года по-прежнему царит в соборе Парижской Богоматери; даже от римлян до нас дошли термы Цезаря.
Но памятником Революции остается пустое место!
Этот памятник представляет собой песок, столь же ровный, как Аравийская пустыня…
Курганы справа и слева напоминают те курганы, что насыпали в Галлии; это непонятные и сомнительные свидетели славы героев.
Неужели герой лишь тот, кто заложил Йенский мост? Нет, на Марсовом поле ощущается присутствие более великого, нежели тот человек, более могущественного, более живого героя, заполняющего эту необъятность.
Что это за бог? Нам это неведомо, но здесь живет какой-то бог!
Хотя забывчивое поколение смеет использовать это место для своих пустых забав, подражающих загранице, хотя английская лошадь дерзко топчет копытами эту землю, здесь все же ощущаешь великое дыхание, которого вы больше не почувствуете нигде, ощущаешь душу — короче говоря, всемогущий Дух.
И пусть сейчас эта равнина бесплодна, а трава засохла: однажды все здесь снова зазеленеет.
Ибо земля эта на большую глубину орошена плодоносным потом тех, кто в священный день насыпал эти холмы, насыпал в день, когда, разбуженные пушками, стрелявшими по Бастилии, здесь сошлись Франция Севера и Франция Юга, в день, когда три миллиона вооруженных людей, поднявшись как один, провозгласили вечный мир!
Ах, бедная Революция! Ты была такой доверчивой в свой первый день! Ты призвала весь мир к любви и миру! «О враги мои! — говорила ты. — Нет больше врагов!» Ты протягивала руку всем, ты предлагала всем осушить кубок за мир между народами, но народы не пожелали его принять!»
XXI. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мы должны были покинуть Париж на следующее утро. Церемония завершилась в три часа дня; я договорился встретиться с г-ном Друэ в пять часов в гостинице «Почтовая» и расстался с ним, чтобы пойти попрощаться и поблагодарить за приют метра Дюпле и его семью.
Все они присутствовали на празднике Федерации, кроме старой бабушки: она оставалась на улице Сент-Оноре, погруженная, как всегда, в чтение томика сказок «Тысячи и одной ночи».
Я догнал группу, состоящую из г-жи Дюпле и ее дочерей, метра Дюпле и обоих подмастерьев, на улице Сент-Оноре. Они возвращались по-семейному: г-н Дюпле вел под руку жену, а подмастерья — его дочерей. Разумеется, рядом с Корнелией шел Фелисьен. Подойдя к ним, я поздоровался.
Они тоже обратили внимание на то, что король без особого восторга отнесся к этому празднику братства, и были огорчены этим.
Мы вошли в дом. Нас ждал обед, задержавшийся на два часа. Дюпле пригласил меня за стол, и я принял приглашение.
За обедом Фелисьен, кичившийся своим искусством в фехтовании, завел разговор о том, что вчера вечером я обещал помериться с ним силами и спросил, не желаю ли я после обеда порадовать метра Дюпле и его дочерей зрелищем нашей схватки. Я ответил, что если это доставит удовольствие моим чудесным хозяевам, то не прошу ничего другого, как в меру своих сил таким образом отплатить им за сердечное гостеприимство.
После обеда мы перешли в мастерскую. Фелисьен, судя по тому, что я без особой охоты принял его предложение, был уверен в моей слабости и явно надеялся на легкую победу, обращаясь со мной как мастер с учеником.
Метр Дюпле и его дочери заняли свои места; мы взяли маски и рапиры.
— Не волнуйтесь, — вполголоса сказал мне Фелисьен, но так, чтобы все его слышали, — я буду фехтовать с вами осторожно.
— Благодарю, — ответил я, — возможно, мне это не помешает.
— Не желаете ли начать со стенки? — спросил Фелисьен.
— Пожалуйста.
— Тогда, начнем!
Мы, мой противник и я, отдали приветствие зрителям, поклонились друг другу и встали в позицию.
По его первому выпаду я понял, что Фелисьен хочет меня уколоть: если фехтуют незнакомые люди, это считается невежливым. Я сделал вид, будто ничего не заметил, и ограничивался лишь отводом его рапиры.
Потом настал мой черед. Я сделал четыре-пять выпадов; их вполне хватило, чтобы Фелисьен понял: он достаточно силен, но не имеет надо мной очевидного превосходства.
Я более года упражнялся в зале, занимался с большим усердием, а главное, очень старался быстро добиться успехов. Бертран, хороший учитель, имел в учениках только меня и отдавал мне все свои знания, особенно стремясь научить защите и искусному ответному удару; кроме того, у меня была крепкая стойка и стальная рука, делающая выпад словно пружина; с такой подготовкой я мог бы сопротивляться бойцу, по силе намного превосходящему Фелисьена.
