Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли (онлайн книга без TXT) 📗
Николай запечатал письмо. Подойдя к огромной карте России, взглянув на Забайкалье, он холодно улыбнулся: «Зерентуйский рудник. Отделим Петра Федоровича от всех остальных. Устроим ему, так сказать, личное попечение государя императора. Думаю, до весны он не доживет, вот и славно. И она пусть там же сдохнет, пусть все они сдохнут. Только сначала я ей дам монаршую аудиенцию, — он вернулся к столу и пробежал ровные строки: «Надеясь на христианское милосердие вашего императорского величества, нижайше прошу разрешения разделить судьбу своего мужа, Петра Федоровича Воронцова-Вельяминова».
Он вспомнил строки из своего послания коменданту Зерентуйского рудника: «Я более чем уверен, что каторжник Воронцов-Вельяминов будет злоумышлять на побег, или сношения с другими каторжниками, в Нерчинском заводе, дабы поднять восстание, и попытаться освободить заключенных. В случае раскрытия подобных его замыслов, или подозрения на оные я даю вам свое монаршее разрешения к применению любого наказания, впрочем, подразумевая, что оно будет публичным, имеющим воспитательный характер для других узников».
Николай рассмеялся: «Вот и все. Смертной казни в империи больше не будет. А что Петр Федорович умрет, на то Божья воля, мои руки его кровью не будут запятнаны».
В дверь поскреблись. Николай, присев на угол стола, разрешил: «Входи, Александр Христофорович. Готов экипаж? — император кивнул на белую, нежную ночь за окном. Шпиль собора золотился в розоватом сиянии незаходящего солнца. Он давно рассмотрел виселицу в подзорную трубу и остался доволен — выстроена она была на славу.
— Готов, — Бенкендорф кивнул. «Ваше величество, касательно письма от британского императора…»
Георг прислал ноту, в которой он ручался за супругов Кроу: «Мой дорогой царственный брат, сэр Майкл Кроу, наш выдающийся инженер, сын мистера Питера Кроу, готов в любое назначенное вами время приехать в Санкт-Петербург за своими родителями. Я уверяю вас, что участие их зятя в заговоре против вашего императорского величества — всего лишь досадное недоразумение, не имеющее никакого отношения к делам торгового дома «Клюге и Кроу».
— Досадное недоразумение, — желчно повторил Николай. «Что с этой мадам де Лу? Исчезла?»
Бенкендорф только вздохнул.
— Подготовь тайное распоряжение, — велел ему император, — о запрете на въезд в Россию для всей этой семьи. Кроу, де Лу, — для всех. Навсегда. Этот сэр Майкл пусть появится здесь, с ним и его родителями мы покончим без особого шума.
Николай прошелся по кабинету, поигрывая серебряным ножом для разрезания бумаг: «Пусть собирается, мы будем рады его видеть, — он мгновенно, хищно улыбнулся. «С тем делом, — император поднял бровь и со значением посмотрел на Бенкендорфа, — все устроено?
Бенкендорф вспомнил, как, услышав приказ императора, кивнув, он вышел из дворца и приказал кучеру остановиться у первой церкви, что попалась по дороге. Пахло ладаном, свечами, было тихо. Вечерня еще не начиналась. Бенкендорф опустился на колени перед образом Иисуса и горько сказал: «Господи, прости меня за то, что я это сделаю. Но я не могу, не могу отказаться, это распоряжение монарха…, - он тогда заплакал, — тихо, горестно, — и еще долго стоял, уронив голову в ладони.
— Все, ваше величество, — Бенкендорф спрятал глаза. Николай все смотрел на него — тяжело, выжидающе. «Хвалю, Александр Христофорович, — наконец, потрепал его по плечу император, — молодец, что забыл о всяких там сантиментах». Он взглянул на большие часы: «Поехали, я хочу на гражданскую казнь успеть».
Караул был построен на кронверке, уже горели костры. Петя взглянул на виселицу: «Возки за ней стоят. Решили, что не след нас оставлять на казнь смотреть. Боятся, наверное, что мы захотим товарищей своих освободить». Им уже зачитали приговор. Петя, найдя глазами князя Трубецкого и Никиту Муравьева, подошел к ним. Они все были в мундирах, с орденами, и Никита вдруг сказал: «Помните, мы с вами по Парижу гуляли, десять лет назад? Кто бы мог подумать, что все так сложится?».
— Ничего, — усмехнулся Петя, — ничего, Никита, еще посмотрим, как оно там, — Петя махнул рукой на восток, — устроится. Евгения Петровна моя надеется, что император ей разрешит за мной поехать.
— Если ей позволит, — вздохнул Трубецкой, — то и всем остальным, наверное, тоже. А Степа твой, Петр Федорович? — озабоченно спросил князь. «С родителями твоими останется?»
— Родители мои тоже в Сибирь собираются, — ответил Петя, — сами знаете, мой отец с ней не понаслышке знаком. Ничего, проживем, — он услышал барабанную дробь. Командующий казнью, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, Голенищев-Кутузов крикнул: «На колени!»
— Сколько людей, — понял Петя, исподтишка оглядывая толпу. «Войска, генералы, представители от посольств. Еще и экипажи, закрытые. Господи, — он внезапно закрыл глаза, — Господи, я прошу тебя, убереги Женечку, Степушку сохрани. Родителей моих, всю семью нашу. Если и страдать кому-то, так мне».
Он вспомнил, как жена там, в тюремной камере, целуя его, шептала ему на ухо, — быстро, прерывисто: «Нам ничего, ничего не надо, милый — только хоть иногда тебя видеть…, Это не страшно, что в избе жить придется, я справлюсь, вынесу, обещаю…, Просто видеть тебя, и все. Может быть, — Юджиния покраснела, — может быть, свидание удастся получить, как сейчас…, Может быть, у нас еще дети будут».
— Полковника гвардейского конно-пионерского эскадрона, — услышал Петя, — Петра Воронцова-Вельяминова — к лишению всех званий, чинов, орденов и дворянства, и ссылке в каторжные работы навечно.
С него сорвали мундир и бросили в огонь, над его головой раздался треск сломанной шпаги. Петя вздохнул: «Степушку никто дворянства не лишает, сабля наша родовая ему достанется. Господи, знал ли я, когда воевал, когда ордена получал, что все так обернется. Хоть Джоанна и Мишель в безопасности». Солдат надел на него полосатый, арестантский халат и подтолкнул: «Пошли!»
У возка суетились жандармы, лежали кандалы, пахло гарью от маленького, переносного, кузнечного стана. Петя понял, что его повезут одного. Гремя кандалами, опустившись на солому, — в углу был брошен старый, дырявый тулуп и стояло деревянное ведро, — он представил себе карту России. «Больше месяца до Иркутска ехать, — хмыкнул Петя, — к осени как раз к Чите доберемся».
Он рассеянно постучал пальцами по крепкой стене закрытого возка. Дверь была заперта снаружи, в крохотное, зарешеченное окошко, устроенное под самой крышей, просачивался свет белой ночи. Петя замер.
— Я был дурак, — сказал себе Петя. «Оптический телеграф — это ерунда, прошлый век. Его еще древние греки использовали. Мы перестукивались, и с Павлом Ивановичем, и с Луниным, что слева от меня сидел. Надо использовать для связи электрические сигналы. Каждая буква алфавита заменяется набором точек и тире. Длинные и короткие удары, вот и все. Остается продумать механизм их передачи по проводам, — Петя оглянулся, — возок уже тронулся, — и рассмеялся: «Какой карандаш, какая бумага? Ладно, — велел он себе, — пока запоминай, а потом, будем же мы где-нибудь останавливаться? Там и достанешь все, что тебе нужно. Поработай, и подумаешь о Женечке, так и быть».
Он привалился к стене возка и стал размышлять под еще медленный ход обоза, что уже выехал за ворота крепости.
Кронверк был пуст, догорали костры. Пестель, посмотрев в окно, — после гражданской казни их привели обратно в Алексеевский равелин, — вздохнул: «И попрощаться ни с кем не дали. А генералы остались, будут смотреть на то, как нас вешать станут. Казалось бы, мы же офицеры — могли и расстрелять».
В камере было тихо. Он, обернувшись, присев на койку, поднял глаза на человека, что устроился за столом. «Я знаю, Павел Иванович, — смешливо сказал пастор, — знаю, что вы причащаться не хотите, и настаивать не собираюсь».
Вечером комендант Сукин принес ему бумагу и карандаш. Пестель написал родителям, а потом, откинувшись к стене, закрыв глаза, стал вспоминать ее. «Я виноват, конечно, — горько сказал себе он, — виноват перед Жанной. Я перед всеми виноват. Если я взял на себя ответственность, так надо было становиться единоличным руководителем. Один бы сейчас и расплачивался. А так дети отцов своих лишились. Люди, что за мной пошли, на каторге сгниют. Виноват, — твердо повторил Пестель и взял еще несколько листов.
