Листья коки - Суйковский Богуслав (читать книги без сокращений .txt) 📗
Глава двадцать пятая
Писарро расположился в доме над рекой. На время совета он приказал выгнать всех невольниц, прислуживавших ему; в их числе оказалась даже Рана, на которую так неодобрительно косился патер Вальверде. Всеми дозорами — а число их было удвоено — командовал Хуан Писарро.
— Глупцы эти белые, — позевывал Фелипилльо, жуя листья коки. — Гляди, сколько их собралось на военный совет. Будут пить сору или это свое вино… Хотя ты и понятия не имеешь, что такое вино. Болтают, как попугаи на дереве. А потом отвесят поклон своему вождю и уходят. Вместо того чтобы пасть ниц и в полном молчании выслушать приказ.
— О чем они там совещаются сегодня? — с беспокойством спросил Синчи. С момента прибытия в лагерь белых, после допроса никто больше не интересовался им. Если бы не Фелипилльо, рядом с которым Синчи все время старался держаться, его вместе с прочими пленниками уже давно отправили бы на тяжелые работы или сделали бы носильщиком.
— Что они там сегодня обсуждают? Может, как найти мою Иллью?
Фелипилльо расхохотался, не скрывая своего презрения.
— Глупец! Ты им поверил? Ни один из них наверняка уже и не помнит, что такая девка есть на свете.
— Я не верю тебе! Ты же сам переводил мне слова большого белого вождя. За то, что я послушно рассказал все, что знал, они найдут мою Иллью. Да и как бы я мог молчать, если мне приказал говорить такой важный господин?
Фелипилльо лениво пожал плечами.
— Если бы у меня была любимая девушка, то я предпочел бы, чтоб белые ничего о ней не слышали и никогда ее не видели. Ведь ты знаешь невольниц, что находятся здесь в лагере. Рана, которую держит при себе сам Писарро, — из рода инков, дочь высокого камайока. Гуитора, ну, знаешь, девка того белого на черном коне, — сестра правителя уну Пьюра. Окла, с рваными ушами, дочь инки. У нее были огромные золотые серьги, их сорвали белые, повредив ей уши… А потом вас всех продадут торговцам в Панаме.
— Что это значит: продадут?
Фелипилльо не удостоил Синчи ответом. Перед его глазами встала большая, залитая солнцем площадь в Панаме, жалкие лачуги, в которых держали невольников, он увидел ярмарочный торг, когда рабов по очереди втаскивали на возвышение, срывали с них одежду, щупали, разглядывали, приценяясь, и нещадно били палками за каждую провинность.
Потом длинные шеренги скованных попарно рабов куда-то уходили. Иногда к югу, на рудники, иногда в Мексику, иногда на восток, к берегам другого моря, а потом на какие-то острова, откуда никто не возвращался. Белые покупали самых красивых девок, даже если те оказывались уже крещеными.
Синчи не ждал ответа Фелипилльо, так как его гораздо больше интересовало совещание белых вождей.
— Я не верю тебе! Сам большой белый вождь обещал мне спасти Иллью. А слова вождя верны, как кипу. Не было бы никакого порядка, если бы люди не верили слову вождя.
— Дурень! — Фелипилльо перевалил языком во рту комок коки. Ему не хотелось ни разговаривать, ни думать. — Дурень! Ты просто не представляешь себе, что такое белые.
— Ты знаешь их язык, Фелипилльо, подкрадись, послушай. Может, они все же говорят про Иллью?
Переводчик лениво зевнул.
— Не стоит. Глупый простофиля, ты ничего не понимаешь. А я знаю, о чем они говорят: «Слушаюсь, сеньор генерал! Слушаюсь, ваша светлость!»
— Что это значит?
— Не твое дело. Достаточно того, что это знаю я. А падре Вальверде, их главный жрец, говорит: «In nomine Patris!» Это великое заклинание, но я и его знаю. Глупо, не стоит подслушивать. Да и жарко, наконец, и мне не хочется, а потом эта охрана…
Синчи знал, что охрана не помешала бы ему перебраться через ограду, что он сумел бы подползти и подслушать, однако ему неведом язык белых. А Фелипилльо уже засыпал, сытый, снедаемый скукой, осоловевший от листьев коки. Он, Синчи, так и не узнает, о чем говорят белые.
Фелипилльо был прав, утверждая, что белые говорят не об Иллье, но ошибался насчет остального. Потому что в тот день совещание — а Писарро созвал чуть ли не всех офицеров и грандов — проходило с большой серьезностью и в полной тишине. Впрочем, Писарро не интересовался ничьим мнением, не допускал никаких возражений. Он ознакомил присутствующих с создавшимся положением и начал отдавать краткие, но четкие распоряжения.
Поэтому и ответы были короткими.
— Слушаюсь, сеньор!
Дольше других говорил только падре Вальверде.
— Замысел этот хорош и угоден богу, так как он сулит быструю и легкую победу над этими исчадьями сатаны. Но если бы всемогущий в своей бесконечной милости бросил свет истинной веры на этого Атауальпу…
— Ну, тогда и наш план не понадобится!
— Но так не будет.
— Мы не можем заранее знать, где и когда господь соблаговолит проявить свое могущество и милость, — не слишком уверенно отозвался духовник, возводя глаза к небу.
— Завтра увидим. Но уповать на чудеса не будем, поэтому, сеньоры, займитесь своими людьми. Они должны отдохнуть, быть сытыми и держать оружие в полном порядке. А утром дать им соры, пусть пьют вволю.
— Они позабудут об осторожности.
— За это отвечают офицеры. Отвечают своей головой.
Падре Вальверде снова нерешительно вмешался в разговор.
— А не стоило бы такой важный, я бы даже сказал, исторический день начать с торжественного богослужения?
Писарро на минуту задумался, потом со значительным видом кивнул.
— Хорошо. Только покороче. После мессы, падре, нужен гимн «Exsurge, Domine».
— Правильно. Это поддержит дух солдат…
— Наши солдаты не нуждаются в ободрении. Их скорее приходится сдерживать. Да и не о них речь. Я думаю о том, чтобы снискать расположение неба. То, что мы замышляем, опасно, но совершается во славу господа, поэтому мы можем рассчитывать на его благословение.
— Я гарантирую его вам, ваша честь! — серьезно ответил патер.
Испанцы, возбужденные вином и сорой, вели себя на богослужении не слишком благочестиво.
В Новый Свет устремлялись всякого рода авантюристы, все те, у кого совесть была не чиста. Тем самым многим из них удавалось ускользнуть от внимания властей, проявлявших к ним повышенный интерес. Их гнала в неведомые края жажда приключений, мечты о господстве, но чаще всего главным побуждением являлась склонность к анархии и жажда обогащения. Если что-то и воодушевляло их по-настоящему, то, пожалуй, лишь созерцание награбленной добычи. Это были в большинстве своем опытные вояки, ветераны многочисленных битв, которые, когда нужно, умели упорно сражаться, но могли не колеблясь пойти на любое вероломство, обман, измену, если только это помогало осуществлению их планов.
Среди людей Писарро находилось немало сподвижников Кортеса либо участников экспедиции Бальбоа, а те, кто не ходил с этими завоевателями в Мексику и Панаму, о том, что там делалось, знали по рассказам очевидцев, Они не считали индейцев людьми, и для них самым выгодным промыслом служила торговля невольниками. Соблюдать законы, иметь совесть и честь, хранить верность обещаниям по отношению к краснокожим? Как бы не так! Ведь в глазах завоевателей аборигены Нового Света были ничем не лучше скота.
Сам Писарро, невежда и пройдоха, пресмыкавшийся перед королем, но заносчивый с грандами и идальго, которые зависели от него, человек, открыто и нагло обкрадывавший даже своих товарищей при дележе добычи, почти ежечасно доказывал, что здесь — на новой земле, царит один лишь закон — закон силы. Сильным же оказывался тот, кто умел обмануть, перехитрить, обвести вокруг пальца.
Хотя экспедицию Писарро сопровождало несколько духовных лиц и основной, громко провозглашаемой целью ее было обращение варваров-язычников в истинную веру, цель Эта, однако, откладывалась на будущее. Патер Вальверде оставил за собой право стать епископом покоренных земель, а пока что у них шла грызня с Писарро из-за добычи, захваченной в языческих храмах. Он доказывал наместнику, что эти богатства должны принадлежать католической церкви…
