Абхазская повесть - Соколов Борис Вадимович (читать книги онлайн полностью без регистрации TXT) 📗

– Не знаю – И, увидев внимательный взгляд Чиверадзе, торопливо повторил: – Клянусь прахом отца, не знаю.

– А Шелия знаете? – неожиданно спросил голос из темноты.

Дзиапш-ипа, до этого не подозревавший, что в комнате, кроме него и Чиверадзе, есть еще кто-нибудь, вздрогнул и посмотрел в темный угол, откуда прозвучал голос.

– Так знаешь Шелия? – переспросил Чиверадзе.

– Какого Шелия? – выгадывая время, спросил Дзиапш-ипа.

– Э, так не пойдет, – разочарованно протянул Чиверадзе. – Я думал, что ты будешь искренен, а ты хитришь.

– Буду, буду! – заторопился Дзиапш-ипа, инстинктивно глядя в темную часть кабинета, где находился неизвестный ему человек.

– Слушай, Дзиапш-ипа, – сказал Чиверадзе, – давай договоримся раз и навсегда. Или все, или ничего. Помни, что идет разговор о тебе, о твоем будущем. И ты сам решаешь свою судьбу. – Чиверадзе посмотрел на него. – Карты на стол! Только полная откровенность. Так кто такой Шелия?

Дзиапш-ипа опустил голову. Помолчал. Потом посмотрел на не сводившего с него взгляда Ивана Александровича и жестко сказал:

– Пусть кто-то назовет меня предателем, но этот человек стоит между моим прошлым и моим будущим. Я выбрал будущее. Вы знаете Шелия-коммуниста, я знаю другого Шелия, доверенного человека Назима Эмир-оглу, связного между ним и Эмухвари.

– Но почему ты сам не хотел говорить о нем?

Дзиап-ипа пожал плечами.

– Мы вместе росли, учились. Он был мне как брат. Когда в Абхазию пришли Советы, он вместе со мной бежал. После разгрома в двадцать четвертом году мы вернулись в Сухум. Шелия уговорил меня вступить в организацию, рассказывал о ее людях. Он говорил, что вы не оставите меня на свободе и рано или поздно я вернусь к ним. Он говорил, что большевики принесут гнет еще худший, чем при царизме, что всех нас уничтожат, что народ восстанет. Но все было наоборот. Абхазцы сами руководили своей республикой, жизнь все время улучшалась. Строились дороги, пароходы привозили продовольствие, которого у нас не хватало. Налаживалась жизнь. Народ и не думал о восстании, как ни мутили его мои бывшие друзья. Я все видел лучше, чем они, потому что жил в селении, был с народом. Я думал – теперь я вижу, как это было наивно, что жизнь убедит их в бесполезности борьбы, хотя понимал, что каждый успех, каждое улучшение жизни вызывали у них ярость, а ярость каждый раз рождала у них кровь. Но зная, что они не правы, я все же хотел остаться в стороне. Выходит, что это невозможно.

Он усмехнулся.

– Скажи, кто стрелял в Чочуа?

– Не знаю. – Дзиапш-ипа насупился и так сильно сжал пальцы, что они хрустнули и побелели.

– А кто это мог быть? – настойчиво допытывался Чиверадзе.

Дзиапш-ипа еще ниже опустил голову. Видимо, в нем происходила борьба между желанием скрыть какие-то известные ему подробности и стремлением заслужить обещанное прощение. Помолчав, он, не поднимая головы, медленно и тихо сказал:

– Приезжал ко мне в тот вечер Майсурадзе и после моего отказа присоединиться к ним угрожающе предупредил: «Смотри, но пеняй на себя. Сегодня ночью к тебе придут Шелегия и еще кое-кто… Он будет говорить с тобой в последний раз». Как только Майсурадзе ушел от меня, я посоветовался с женой и решил уйти на время из дому.

– Зачем?

– Мне стало ясно, что если я теперь еще раз откажусь, Шелегия убьет меня. Я начал готовиться к отъезду, но тут у моста ранили Чочуа, и вскоре приехали вы.

– Значит ты думаешь…

– Да, это был Шелегия.

– Ну, а второй, кто был второй?

– Не знаю. Хотя… – И после короткой паузы быстро, скороговоркой пробормотал: – Нет, не знаю!

– О ком ты подумал, Дзиапш-ипа? – наклонился к нему Чиверадзе. Ему стало жаль этого запутавшегося в своем прошлом человека. В его глазах было такое отчаяние, такая – тоска, что Чиверадзе захотелось поддержать его и успокоить.

– Хорошо! Вернемся немного назад. Где ты был в январе двадцать четвертого года?

– В январе? – удивленно переспросил Дзиапш-ипа.

– Да. в январе двадцать четвертого года, – повторил Чиверадзе. – В то самое время, когда умер Ленин!

– У себя в Эшерах.

– И ни с кем не встречался, и никого не видел?

– Разве вспомнишь, столько лет прошло.

– Ну, а о Троцком слышал?

– Ах, вот вы о ком! Нет, я не знал, не видел, хотя слышал, что он был в городе. О таком человеке, как Троцкий, знает Назим!

– Ну, мы подождем спрашивать его об этом! А теперь скажи, от кого ты знаешь о Кребсе?

25

После ночного телефонного разговора с Чиверадзе, придя утром в госпиталь, Шервашидзе зашел к Дробышеву. Федор читал. Увидев входящего хирурга, он отложил книгу.

– Можете ли вы поговорить со мной? – спросил он хирурга.

– Конечно, могу, только скажите сначала, как себя чувствуете, как спали?

– Хорошо, Александр Александрович! Я вот о чем. Пустите меня домой, вы же обещали! Честное слово, я быстрее поправлюсь.

– Неужели здесь так плохо?

– Да нет, не плохо, только – как бы вам сказать, что бы не обидеть. Словом, дома мне будет лучше.

– А ухаживать за вами кто будет?

– Александра Ивановна – хозяйка, товарищи приходить будут. Этери обещает навещать.

– Ну, хорошо. Уговорили! Согласен. Только вместо хозяйки да Этери пусть жена ухаживает, это ее желание и ее долг, а то столько дней мучается человек. Что там у вас случилось, не знаю, да и знать не хочу, только вижу, да, да, вижу, что любит она вас да и вы ее любите. И еще мой совет – не стыдитесь вы этого чувства.

– Поправлюсь я, Александр Александрович? – спросил растроганный Дробышев.

– А как же! Вы что же, думали, конец? Вы начали – вам и кончать надо с этой мразью. И сроки даю вам самые жесткие. Недельку дома, потом в санаторий и обратно в строй. Так мы и с Иваном Александровичем договорились. Ну, полежите, я скоро вернусь.

Он посмотрел на сияющее лицо раненого и торопливо вышел из палаты.

Вчера вечером, провожая Константиниди, Елена Николаевна, видимо, простудилась. Ее знобило. Хотя… возможно, причина такого состояния была другая. Утром ее вызвали к телефону. Шервашидзе, спросив о ее здоровье и не ожидая ответа, пригласил зайти в госпиталь. Привыкнув к сухой корректности хирурга, а сейчас вдруг уловив в его голосе нотки сердечности, она испугалась этого нового для нее тона. «Что-нибудь случилось с Федором», – мелькнула мысль, и она быстро спросила, что с Дробышевым.

– Все хорошо, – ответил Шервашидзе, – зайдите через час.

– Обязательно, – обрадовалась она и хотела расспросить подробнее, но он уже повесил трубку. Взволнованная этим неожиданным разговором, хотя все время ждала его, Елена Николаевна стояла у телефона, чувствуя, как ее постепенно охватывает лихорадочный озноб. Вспомнив, что у нее мало времени, она вернулась к себе в номер. Проходя мимо комнаты Обловацкого, хотела поделиться с ним своей радостью и постучала в дверь. Никто не ответил. Она постучала еще, но за дверью было тихо. Елена Николаевна пошла к себе, быстро переоделась и спустилась вниз. Знакомой дорогой она пришла в госпиталь.

Дежурный провел ее в приемную и предложил подождать. Елена Николаевна села на диван. Пахло аптекой. Дрожь временами усиливалась до того, что приходилось сжимать зубы, чтобы они не стучали. «Неужели меня и сейчас не пустят к нему?»

Наконец дверь отворилась, и вошел Шервашидзе. Она поднялась навстречу.

– Простите, что задержал, – сказал он, протягивая ей руку.

– Теперь можно к нему, доктор? – тревожно глядя на хирурга и боясь услышать отказ, спросила Елена Николаевна.

– Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вы не волнуйтесь, мы сейчас все обсудим и решим. Не забывайте, что Дробышев болен, очень тяжело болен, еще несколько дней назад я сомневался в благополучном исходе. – Шервашидзе доверительно наклонился к Елене. – Я хирург, моя профессия кромсать человеческие тела, чтобы возвращать их к жизни. Я привык видеть людские страдания! Но, бог мой, что они сделали с этим парнем! Что целого осталось у него? Голова разбита, зубы выбиты, плевра пробита, обе руки перебиты, одну мы уже ампутировали, нога перебита… ан жив, жив, курилка!.. И будет жить! И от вас зависит, чтобы он был счастлив…