Нострадамус - Зевако Мишель (полные книги .txt) 📗

— Как? Ты собираешься взять с собой Руаяля?

Мирто разрыдалась. Сын Мари, волчонок, дьяволенок, тот, кого она окрестила Руаялем, стал ее собственным ребенком, и она любила его ничуть не меньше, чем дочь, которой дала поэтичное имя Мирта. В это время мальчику шел тринадцатый год. Все надежды, которые на него возлагались в младенчестве, он не просто оправдал, но далеко превзошел. На вид ему можно было дать не меньше пятнадцати лет. Он вырос куда более крепким и гибким, чем большинство детей Двора Чудес, и наводил на последних настоящий ужас. Мирто обожала приемыша как за его неоспоримые достоинства, так и за не менее явные недостатки — в равной степени. Что до малышки Мирты, то Руаяль, который защищал ее, покровительствовал ей и приносил все, что удавалось стянуть, был для девочки подлинным божеством.

Итак, Мирто рыдала, пронзительно кричала, заливалась слезами, умоляла, угрожала, но ничто не действовало на ее приятеля. Брабан-Брабантец оставался непреклонным. Он удостоил Мирто единственного объяснения. Конечно же, мальчуган уже научился довольно прилично орудовать рапирой, опустошать карманы горожан, готовить ловушки для патрулей, чтобы ловчее было намять солдатам бока, и благодаря всему этому его образование можно считать почти завершенным, и он всенепременно должен оправдать звание благородного человека, но есть и одно упущение: парнишка совсем не сведущ в верховой езде.

— Послушай-ка, малыш Руаяль, — прибавил он, обращаясь к воспитаннику, — хочешь вместе со мной увидеть Францию, Бургундию, Наварру, Испанию и Италию с Германией? В общем, все известные, неизвестные и всякие другие страны?

Руаяль завопил от радости и поклялся богом и всеми святыми, что никто и ничто в мире не может помешать ему сопровождать Брабана верхом на большой лошади. А поскольку мальчик отнюдь не отличался нежностью и был скорее жестокосердым, он, хотя и считал Мирто своей матерью, не обратил почти никакого внимания на ее горючие слезы.

Надо сказать, что, пока Мирто плакала навзрыд, ее дочь Мирта не проронила ни слезинки. Однако девочка так побледнела, что казалось: она вот-вот умрет на месте.

В тот же день, точнее, с наступлением ночи Брабан с Руаялем потихоньку смылись из Парижа и, выехав из городских ворот, растворились во мгле… в неизвестности…

В течение нескольких лет, прошедших после описанных выше событий, Руаяль действительно бродил по свету бок о бок с Брабаном-Брабантцем, не расставался с ним ни на минуту, ел и пил за его счет, слушался его во всем, не важно, бились ли они под знаменами Лотарингии, или защищали Монморанси, или сражались ради своей собственной выгоды. Он участвовал в осаде Меца. Он участвовал в битве при Ренци. Позже он отправился в Италию и сражался под Чивителлой. Еще позже он присутствовал при взятии Кале. Лотарингия, Нидерланды, Ломбардия с Миланом, Неаполь, Франция — он побывал повсюду, где только можно было надавать тумаков противнику. К двадцати годам он стал заядлым рубакой, запросто рассекавшим черепа и дырявившим грудные клетки, и получил в таком качестве широкую известность. Впрочем, и его собственная шкура изрядно пострадала и во многих местах была наскоро зашита. Но он не признавал своих поражений и вскипал от гнева всякий раз, как кто-то осмеливался намекать на его раны. А уж сколько было на его счету дуэлей — не сосчитать!

Руаяль изобрел собственный удар шпагой — удар, против которого не в силах был устоять ни один противник: сначала он — наотмашь — давал сопернику «пощечину» стальным оружием, пользуясь им как хлыстом, и лишь затем наносил острием смертельную рану или сразу поражал насмерть. Его поклонники, такие же висельники, как он сам, присвоили этому удару имя, которое мало-помалу стало фамилией автора изобретения. И с тех пор оборванца-забияку только так и называли: Руаяль де Боревер note 18.

Еще пару слов о нем. Руаяль де Боревер не умел читать. Он не умел писать. Он не умел думать. Он не знал, что такое мораль и нравственность. Он не знал, что человеку дозволено. Он не знал, что человеку запрещено. Он не знал, что такое зло, его этому попросту не научили. Он не умел отличить зло от добра. Единственное, что он умел хорошо, — драться. Ему была знакома только грубая сила. И никто никогда не внушил ему даже самых элементарных сведений о законах совести.

II. Два всадника напали на незнакомца — и что же?

На исходе зимы 1558 года по дороге, соединяющей Фонтенбло с Парижем, неподалеку от Мелена, с отчаянным трудом передвигались два всадника. Ночь была чернее некуда, дождь в полном мраке лил как из ведра. Страшно худые, изможденные лошади по грудь увязали в грязи и еле переставляли ноги. Всадники тоже казались изможденными, было бы светлее, — всякий встречный понял бы, что они умирают от голода и от жажды.

Одному из всадников было лет шестьдесят, другому примерно двадцать — двадцать два. Старик почти не держался в седле, и молодому человеку часто случалось приходить ему на подмогу. В том, как он всякий раз подхватывал пошатнувшегося спутника, чувствовались сила и нежность. Одной рукой пожилой всадник цеплялся за головку передней луки седла, другой судорожно сжимал левый бок: в его груди зияла кровоточащая рана, и вместе с кровью из этого человека, казалось, уходила жизнь…

Они двигались медленно, с трудом, под яростным ливнем, продуваемые насквозь ледяным ветром, в потемках. Порой молодой всадник внезапно останавливался и, навострив уши, поворачивал голову в сторону Мелена. Но слышны были только шум дождя да жалобный скрип деревьев, раскачивавшихся под порывами ветра. Тогда юноша говорил:

— Нет, нас не преследуют. Хотя — кому бы? Ведь тот человек выехал из Мелена еще раньше нас… Поехали вперед!

— Поехали, поехали… — ворчал раненый. — Вперед — к смерти! Вот и наступил последний этап…

— Мужайся, ей-богу! Мужайся, черт тебя побери!

Умирающий нашел в себе силы улыбнуться спутнику с горделивым восхищением и прохрипел:

— С таким же успехом можно сдохнуть и здесь, как на куче соломы… Езжай один, мой мальчик! Оставь меня… Хотя… хотя мне кое-что надо сказать тебе…

Молодой человек, ничего не ответив, выпрямился в седле, привстал в стременах и бросил в ночь растерянный взгляд.

— Свет! Там свет! — вдруг радостно закричал он, и голос его перекрыл дикий вой ветра.

— Свет? Где? — пробормотал раненый.

— Прямо перед нами. До него едва ли наберется и четверть лье! Вперед! Вперед!

Небесные хляби разверзлись еще шире: ливень усилился. Отдельные порывы ветра сменились настоящей бурей.

— Конец, — хрипло сказал старик, шатаясь в седле. — Это конец. Я не доеду. Что за удар, разрази меня бог, что за удар в грудь! С каким дьяволом мы имели дело? И это же мне самому в недобрый час пришло в голову напасть на этого путешественника из Мелена! Вот уж поистине: черт нашептал!

Молодой человек вздрогнул.

— Да, сам черт нашептал! — все так же хрипло повторил раненый. — Мы могли бы напасть на сотню других толстосумов и запросто облегчить их карманы! Так нет! Именно на этого незнакомца пал мой выбор!

— Замолчи! Замолчи! — шептал его юный спутник.

— Мы могли бы спокойно добраться до Парижа, — не унимался старик, которого явно посетило какое-то странное вдохновение. — И все бы там было, что надо: и кров, и пища, и все остальное… Нет, черт меня попутал: давай остановимся в Мелене! Надо же мне было прельститься богатством незнакомого путешественника!

— Замолчи! Замолчи! — уже в отчаянии повторил молодой человек.

— Что за удар, кровь Христова! Он продырявил меня насквозь! Вот это рука! Вот это жестокость! Вот это хладнокровный убийца! Да ведь ты сам, мой львенок, ты сам отступил перед ним!

Юный всадник скрипнул зубами и пробормотал проклятие, которое, впрочем, тут же унесло очередным порывом ветра.

— Отступил! Да! Да! Я отступил! Я! Это правда! Это случилось со мной! Я, я отступил! Я, для которого лучше умереть, чем отступить! И даже если бы позади меня разверзлась пропасть, я все равно отступил бы! А как он заставил меня отступить? О, это была какая-то адская сила! Было от чего прийти в бешенство! Ему оказалось достаточно протянуть ко мне руку, только дотронуться до моего лба своим чертовым пальцем — и я отступил! Я отступил! Я отступил!