American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
За деревьями парка гулко бабахнули мортиры. В ночном небе один за другим распустились искрящиеся огненные цветы — это начался фейерверк, обещанный Нарышкиным. Все бывшие в парке задрали головы и восхищённо замерли, только Резанов, плюнув, пошёл прочь.
— Опять! — в бешенстве повторял он, ударяя кулаком кошель с золотом. — Опять американец поперёк дороги!
Глава XX
Фёдор Иванович в три безумных дня утолил страсть к игре и за карточным столом в полной мере испытал судьбу свою, мимоходом исправляя её ошибки…
…а следующие три дня безумствовал в постели, утоляя страсть чувственную. Он уединился с Пашенькой и не выпускал её из объятий, сказавшись на службе больным. Первые сутки обед, принесённый денщиком под дверь спальной, так и остался нетронутым. К ночи оголодавший Фёдор Иванович всё же кликнул позабытого слугу, спросив закусок и вина: ими любовники подкрепляли силы в следующие дни.
Первый опыт амурных дел Фёдор Иванович приобрёл ещё в отрочестве — с тугими смешливыми селянками в родительском имении под Кологривом. Петербургские проказницы добавили разнообразных умений лихому гардемарину. Теперь он щедро делился тем, что знал, с юной цыганкой: Пашенька быстро постигала премудрости любовной игры, к тому ещё и сама она оказалась редкой затейницей. Днём и ночью страстный рык Фёдора Ивановича и сладкие стоны его пассии были слышны далеко за пределами спальной, давая пищу нескромным шуткам насчёт истинной причины графской болезни.
На четвёртый день пришла пора Фёдору Ивановичу немного умерить пыл и вернуться к службе. Впрочем, тягот особых она не сулила, зато появление графа перед сослуживцами вызвало у них желание отыграться за недавние карточные обиды…
…из-за чего следующие несколько дней Толстой провёл уже в двойном безумстве, деля себя между игрой и любовью. Он оставлял Пашеньку отдыхать и дожидаться своего возвращения, а сам мчался на встречу к очередным соперникам — и, не зная проигрыша, творил чудеса за карточным столом. Правду сказать, ему в самом деле сказочно везло, так что и Фортуну исправлять большой нужды не было. К Пашеньке граф неизменно являлся с добычей, которая пополняла сокровищницу, по-прежнему завёрнутую в скатерть; цыганка же с новыми силами принималась его ублажать, и назавтра всё повторялось.
Неизвестно, сколь долго выдержал бы Фёдор Иванович такой распорядок даже при своём богатырстве, но события вдруг приняли неожиданный оборот.
Очередную игру назначили в квартире у Толстого. Приятелям-офицерам не терпелось рассмотреть его красавицу, а он был рад этому вдвойне: и с Пашенькой расставаться не было нужды, и само её присутствие отвлекало соперников, давая графу неоспоримое преимущество за карточным столом.
— Кто не по силам лезет в горку, тот может и впросак попасть, — прибауткой начал тот вечер Фёдор Иванович.
Горкой называли гальбе-цвельфе, игру екатерининских времён. Правила её, немудрёные и для ребёнка, граф усвоил ещё до того, как спознался с первой дворовой девкой. Его всегдашняя смелость и склонность к риску позволяла даже с плохими картами выигрывать у менее решительных партнёров. Изрядное умение Фёдора Ивановича читать по лицам здесь тоже было кстати: едва начав играть, скоро он уже знал, кто из его жертв и как поведёт себя в следующий миг.
Пашенька оставалась в комнате, наливала гостям вино, подавала закуски, бралась набивать трубку — и в самом деле отвлекала на себя внимание, позволяя графу играть наверняка даже без шулерских уловок.
За стол сели впятером: в гальбе-цвельфе могут играть и двое, но чем больше игроков, тем азартнее игра. Распечатали колоду в тридцать шесть листов и взяли наугад каждый по карте, а для цыганки своей Фёдор Иванович пояснил:
— Кто самую младшую вытащит, тому и сдавать.
Шестёрка пик досталась Саше Нарышкину, который примчался к преображенцам из расположения Егерского батальона, лишь только прослышал об игре у Толстого.
На столе появились первые ставки, пока небольшие. Нарышкин разделил колоду на четыре части и роздал соперникам, которые перетасовали каждый свою часть. Снова собрав карты, егерь ловко перетасовал уже всю колоду — и пошёл сдавать по часовой стрелке, слева направо, выкладывая перед каждым по две карты рубашкой вверх в первом круге и по две открытых — во втором. Себе Нарышкин сдал четыре карты рубашкой вверх, втёмную. Когда все посмотрели свои карты, он открыл две своих, две другие отложил в сторону и весело сказал:
— Что ж, господа, за дело?
Гальбе-цвельфе хороша тем, что саму игру не разыгрывают, а только хвалятся картами — впрочем, сданных втёмную карт не показывая и не называя. При этом каждый ищет в своём раскладе сильную комбинацию и, уже посмотрев по две открытых карты у каждого соперника, прикидывает — каковы могут быть их комбинации.
Фёдор Иванович успевал рассказывать Пашеньке: четыре карты одного достоинства — четверик; считай, верный выигрыш. Перебить четверик можно только четвериком старших карт: четыре туза убивают четырёх королей, четыре короля — четырёх дам… Четыре карты одной масти — хлюст, три карты одного достоинства — трынка, три карты одной масти — три карты и есть. Трынка трёх валетов старше трынки трёх десяток. Хлюст старшей масти убивает хлюст младшей. Старшинство мастей привычное: червы, бубны, трефы и в самом низу — пики.
Игра пошла. Офицеры стали втёмную хвалиться, у кого карты старше — полезли в горку. Блеф — дело тоже недолгое: когда трое спасовали — двое оставшихся открыли карты и сравнили комбинации. У кого в самом деле оказалась старшая, тому и достался банк; вот и вся гальбе-цвельфе.
— Кто не по силам лезет в горку… — продолжал приговаривать Фёдор Иванович. По ходу игры он рассказал цыганке своей про фальки, которыми обычно назначаются дамы и шестёрки: фалька рядом с другой картой может менять значение — рядом с королём она превращается в короля, рядом с восьмёркой — в восьмёрку; три семёрки и фалька — вот тебе и семёрочный четверик. А ежели игроку угодно, фалька может поменять масть и сделаться такой же, как соседняя карта: три червы и бубновая фалька — червовый хлюст, две червы с фалькой идут за три червы…
— Говорю же, дитя малое в два счёта обучить можно! — смеялся граф, глядя на озадаченную Пашеньку, которая с картами знакома была сызмальства, но делала вид, что игрецкая премудрость даётся ей непросто. Это забавляло офицеров: они исподтишка ощупывали цыганку любопытными мужскими взглядами, отдавали должное её совершенству и не могли не позавидовать Фёдору Ивановичу…
…который беззаботно проигрывал первые ставки, изучая соперников и заманивая их в свои сети. Но в какой-то раз, оказавшись по левую руку от сдающего, он заявил:
— Поднимаю куш! — и выложил к обычной ставке солидную прибавку, за что получил четыре карты втёмную: никто уже не знал, какая комбинация может оказаться у него на руках.
Сидевший следующим Нарышкин мог перетемнить — поднять ставку ещё выше, чтобы тоже получить никому не известные карты. Саша этой возможности не упустил, и дальше круг за кругом выигрывали по большей части только он да Толстой, оправдывая для остальных графскую присказку «тот может и впросак попасть»…
…а ещё в какой-то раз, когда Фёдору Ивановичу снова пришла очередь сдавать, Нарышкин в шутку сказал ему солидным басом:
— Дай-ка мне, братец, туза!
К этому времени офицеры уже немало выпили, разгорячились и сидели за столом в рубашках, скинув мундиры.
— Туза-а?! — протянул Толстой, засучил рукава и выставил вперёд могучие кулаки, словно собирался в самом деле тузить Нарышкина. — Изволь, можно и туза. Прямо здесь желаешь получить или на плац выйдем?
Шутка получилась неразборчивой и прозвучала грубовато. Но когда бы не вино и не Пашенька во всей своей красе — Саша не обратил бы на сказанное внимания: посмеялся бы со всеми вместе и продолжил игру…
…а вместо этого — вскочил, отшвырнув стул и побелевшими губами произнёс лишь одно слово:
