Замурованная царица - Мордовцев Даниил Лукич (читать книги бесплатно полные версии .TXT) 📗

— Это дочка Адиромы, — отвечал Пилока.

— А! Это того, что был около десяти лет в Трое?

— Да, который, помнишь, когда мы в Мемфисе садились на корабль «Восход в Мемфисе», узнал эту бедную дочь Приама и помогал нам и жрецу Имери похитить ее у Абаны, сына Аамеса.

— Девочка, вероятно, от отца узнала печальную судьбу Лаодики и вот теперь плачет о ней.

— Конечно. Вон отец старается утешить ее, но и сам плачет.

И в толпе многие узнали маленькую Хену.

— Вон та священная девочка, которой бог Апис передал небесный огонь, — говорила одна молодая египтянка с голеньким черненьким мальчиком на плече.

— Где? — спросила старая египтянка.

— Да вон прямо, плачет так.

— Да, да! Я помню, как она упала на колени перед Аписом… Ах, как страшно было!

— А еще страшнее было, когда ее хотели принести в жертву Нилу.

Ах, да! Я никогда не забуду этого… Стоят эти семь девочек с пучками зеленой пшеницы в руках…

— И с цветками лотоса, — поправила молодая египтянка.

— Да, да, и с цветками лотоса… И вдруг Апис идет прямо на них… Все испугались…

— Только одна не испугалась, вот эта, — снова поправила молодая.

— Да, да, только одна не испугалась, вот эта… И Апис стал жевать ее пшеницу…

— А еще страшнее было, когда повезли ее на лодке топить, — вмешалась третья египтянка. — Как грянет гром…

— Это не гром, — поправила и эту молодая египтянка, — это сам Аммон-Ра, который поразил своего сына, бога Горуса; так и верховный жрец сказал.

— Да, да… И огонь Аммона-Ра растопил золотого Горуса, а девочку вытащили из Нила.

Это говорили о Хену, которая шла за телом Лаодики и плакала. Отец действительно рассказал ей все о печальной судьбе дочери Приама, говорил об осаде Трои, о единоборстве Гектора с Ахиллом, о смерти прекрасного и мужественного брата Лаодики, о разорении ее родного города, и впечатлительная девочка всей душой полюбила ту, которую несли теперь в храм Озириса. Еще недавно она видела ее живой, такую нежную и прекрасную, когда она рядом с той, плачущей теперь царевной Нитокрис возвращалась с похорон Нофруры.

В толпе, следовавшей за телом Лаодики, шли разнообразные толки о таинственной смерти несчастной чужеземной царевны. Молва об этом событии быстро облетела все Фивы: убийство в женском доме фараона — да, это действительно событие изумительное. Многие придавали этому мистическое, сверхъестественное значение. Но женщины в этом отношении более проницательны, чем мужчины. Египтянки хорошо знали, какую роль в жизни человеческой играет чувство, особенно чувство женщины, существа, менее свободного в деле выбора привязанности, и оттого ревность ее является более подавляющим чувством, чем ревность мужчины.

— Ее непременно убили из ревности, — говорила старая египтянка, качая головой как бы в знак укоризны по адресу ревнивых.

— Да, наша сестра не любит делиться лакомым куском, — соглашалась младшая с ребенком на плече.

— Кто любит! А все же приходится делиться.

— Но вот с этой, с чужеземкой, не поделились.

— Ох, дела, дела! И у самого фараона не могут поделиться.

— Что ж, и поделом — не отбивай.

— Да кто тебе сказал, что она кого отбивала? Знаешь мужчин — иного не хотела бы, так сам вяжется, пристает Может, и с ней так было.

— А как царевна-то плачет! Так и разливается.

— Да, молоденькая еще — не зачерствела.

— Ну, не говори: вон как старуха разрывается.

— Да та ее, говорят, на руках выносила, как вон и ты же своего. Что ж! Боги и у нас, старых, не отнимают сердца, и мы умеем любить.

Между тем шедшие за телом Лаодики Пилока и Инини несколько иначе объясняли смерть несчастной дочери Приама.

— Это дело рук Абаны, — говорил Пилока, — не хотел, чтоб красавица досталась другому.

— Но как он мог проникнуть в женский дом? — возражал Инини.

— Да он, конечно, не сам ее зарезал, а подкупил убийцу.

— Да, от него станется: такое грубое и высокомерное животное, — согласился Инини. — А как жаль! Такое прелестное существо, и боги не пощадили.

— Как не жаль! Вон и царевна Снат так плачет.

— А Пентаур? Тот, говорят, разъярен, как лев, на неизвестную убийцу.

— Но чей меч, которым ее зарезали? Говорят, дорогой меч.

— Да, вероятно, все того же Абаны.

— Но неужели же боги до того ослепили его, что он отдал убийце свой меч? Ведь по этому мечу непременно доберутся до него.

— Конечно, боги всегда ослепляют тех, кого хотят погубить. Так мы с тобой и льва ослепили в долине газелей, а потом и убили его.

— Да, правда. Но мы еще не ослепили другого льва.

— Ослепим, хотя для этого другого мало двух стрел.

— О, не беспокойся, мой друг, наш главный охотник говорит, что в нашей облаве на льва примут участие почти все Фивы — главные советники и казнохранители.

— А святые отцы?

— Конечно, это опытные псари и ловкие стрельцы, хотя стреляют не стрелами ядовитыми, а словами.

За внутренними пилонами храма Сераписа носилки с телом Лаодики были поставлены на землю.

Прощанье с невинной жертвой ревности было так же трогательно, как и прощанье с Нофрурой; но только старая Херсе и Адирома, видевшие когда-то Лаодику в другой среде, среди иных людей, могли чувствовать всю трагичность этого последнего прощания, последнего целования.

Скоро бездыханное тело несчастной дочери Приама скрылось за глухой дверью очистительной каморы.

XXIV. ОБЫСК И АРЕСТ

Над Фивами стояла ясная лунная ночь. Полный месяц обливал молочным светом всю громаду колоссальных храмов и дворцов царственного города фараонов, которые бросали от себя короткие, совершенно черные тени. Особенно фантастичны были тени, которые ложились у подножья колоссов Аменхотепа. Тихо катившиеся струи Нила отражали в себе длинную полосу растопленного серебра, а прибрежные гигантские тростники, казалось, о чем-то шептались, словно рассказывали друг другу о том, что означал доносившийся по временам с далекой отмели тихий плач крокодила, точно плач ребенка. В эту позднюю пору, когда все Фивы погружены были в сон, к дому старого Пенхи приблизилась небольшая группа людей, на медных шлемах которых и на остриях копий отражался свет месяца. Люди эти приблизились к дому тихо, словно крадучись, и окружили его со всех сторон.

Скоро в ворота кто-то громко застучал, и на стук раздался хриплый лай старой собаки Шази, любимицы маленькой Хену. Стук повторился еще сильнее.

— Кто там стучит в часы сна и покоя? — послышался голос старой рабыни Атор.

— Именем его святейшества фараона отоприте! — раздался повелительный возглас, в котором можно было узнать голос Монтуемтауи.

— А кто смеет говорить именем его святейшества? — отозвалась мужественная Атор, стараясь заставить умолкнуть лаявшую неистово собаку.

— Я, Монтуемтауи, хранитель казны фараона и председатель верховного судилища, — был ответ.

Старая Атор не откликалась больше, и только собака продолжала лаять и скрестись в ворота.

Стук и лай собаки подняли на ноги весь дом. Слышались голоса рабынь, стук отворявшихся и затворявшихся дверей. В одном окошке дома показался огонь.

— Отоприте! Или ответите перед лицом закона за сопротивление воле фараона! — снова повторил свое требование Монтуемтауи.

— Отпираю, — был ответ изнутри.

Запор щелкнул, и дверь растворилась. Это был Адирома, который вышел встретить неожиданных гостей.

— Дом Пенхи открыт по слову его святейшества, — сказал Адирома, впуская во двор Монтуемтауи, носителя опахала Каро и несколько вооруженных воинов и мацаев.

Адирома был бледен, но спокойно встретил сыщиков.

Монтуемтауи, поставив у ворот стражу, вместе с Каро и Адиромой вошел в дом. У порога их встретил старый Пенхи, лицо которого было холодно, но с легким оттенком презрения.

— Я открываю мой дом силе, но не закону богов, — сказал он гордо, — где закон?

— Вот он! — холодно отвечал Монтуемтауи, показывая перстень с картушем фараона.