Пробуждение барса - Антоновская Анна Арнольдовна (бесплатные версии книг .TXT) 📗
— Спокойно тогда жилось в Картли, — вздохнул царь.
— Тогда, царь, местность называлась Картлос. — У левого глаза Шадимана дрогнула морщинка. — Это после первого нашествия дикарей с севера в седьмом веке до рождества Христова страну переименовали в Картли.
Георгий X поморщился. Считая себя знатоком грузинской истории, он не любил поправок и, решив блеснуть перед Шадиманом, равнодушно произнес:
— Что же, иногда и нашествие врагов приносит пользу. Дикари охотно подчинились духовным силам Грузии, а со своей стороны передали следующему поколению воинственность и храбрость.
Царь несколько секунд облизывал губы, придумывая еще каверзу, поострее Шадимановой, но вошедший слуга оборвал словесный турнир, доложив о приезде кватахевского настоятеля Трифилия.
С этого дня Георгий X остыл к книгохранилищу, ослабил стражу, а потом и совсем снял, поручив дворцовому писарю Бартому охрану рукописей.
В первый же отъезд царя на любимую охоту на джейранов Шадиман занялся угловой нишей, и хотя пришлось немало помудрствовать, но зато он благополучно совершил прогулку по тайному ходу в оружейную башню.
Успокоившись, Шадиман последовал примеру царя, и скоро книгохранилище превратилось в «пустыню тринадцати сирийских отцов».
В ночь после отъезда Георгия X на войну замок рано погрузился в сон. Потухли освещенные окна, где-то гулко хлопнула дверь. Потемневшие деревья поднялись плотной стеной. В замке было сумрачно и безлюдно. И только закутанная в плащ фигура с узлом в руке мелькнула в полумгле и исчезла в боковой нише.
Опочивальня царицы Мариам доступна немногим. В средних покоях спит мамка царицы Нари, налево небольшая дверь ведет в молельню, направо, с замысловатыми инкрустациями, — в опочивальню. Других дверей опочивальня и молельня не имеют, а средние покои, как цербер, сторожит Нари.
Царица не любит, когда в молитвы врывается шум замка, и круглая молельня с узкими решетчатыми окнами настороженно смотрит в глухую заросль парка. Затейливые фрески с цветными фигурами оживляют стены молельни. Из серебряного оклада святая Нина в белоснежной тоге протягивает крест, свитый из виноградных лоз. В глубокой нише святая Варвара читает истлевшую летопись.
Царица Мариам гордится молельней, вызывающей восхищение княгинь, но особенно чтит икону божьей матери влахернской за снисхождение к людским слабостям… Действительно, стоит царице надавить золотой мизинец, влахернская божья матерь скромно поворачивается вправо, пропуская в узкую потайную комнату с замаскированной дверцей, выходящей в круглую башенку.
Стража замка в случае опасности занимает для защиты покоев Луарсаба длинный коридор, соединенный с башенкой. В спокойное время башенка погружена в безмолвие.
Очевидно, потайная комната посещается часто. На полу лоснится шкура бурого медведя, а мягкая тахта, где сейчас расположилась Мариам, изобилует шелковыми подушками. В углу мерцает голубая лампада, в ней, как жирные черви, плавают фитили.
Нари поставила на медвежью шкуру золотой кувшин с вином. Шадиман, по обыкновению, пошутил над ее пристрастием к сладкому вину, и как Нари ни жеманилась, заставил выпить ее за здоровье царицы. Пробурчав что-то от удовольствия, Нари вышла из комнаты.
И зажурчали вкрадчивые слова царедворца:
— Бросил замок, жену… Разве я не воспитываю наследника Картли по изысканным правилам иранского двора?.. Путь царей тернист, необходимо быть все время на страже, слишком трудно отличить врагов от друзей…
— Опять враги, — прошептала Мариам, — я осторожна с Мухран-батони, Эристави, Цицишвили, несмотря на доверие к ним царя.
— А разве я о них говорю? — удивился Шадиман. — Напротив, они искренние приверженцы царя… Пожелай царь — и князья отдадут половину своих владений вместе с княжнами…
— С княжнами? На что царю дочери князей? — Мариам испытующе смотрела на Шадимана.
Шадиман спохватился. Он услужливо поправил подушку, нервно отброшенную царицей, и весело начал рассказывать об успехах Луарсаба в метании копья.
Но встревоженная Мариам заклинала рассказать о намерении врагов. Шадиман вздохнул.
— К сожалению, об этом знает только один Илларион Орбелиани, но он предусмотрительно брошен в подземелье.
— Орбелиани — изменник, он ездил в Кахети к царевичу Георгию, царь говорил…
— Если царь говорит, — перебил Шадиман, — значит, ошибаются другие. Очевидно, друзья Орбелиани неправы, уверяя, будто Илларион ездил в Кахети сватать Русудан Эристави и почему-то очутился в яме… Бедны Орбелиани думал оказать услугу высокой особе, не рассчитав сил Эристави… А разве Шалва Эристави с отъездом царя не старше всех в замке? Да, многое мог бы рассказать Орбелиани…
Шадиман как бы в нерешительности прошелся по комнате, поправил в лампаде догорающий фитиль.
— Ты прекрасна, Мариам! — сказал он с притворным увлечением. — Пожелай — из золота сделаю трон, пригну к твоим ногам Картли. Как перед Тимурленгом поверглись ниц цари сорока стран, так перед тобою падут все князья Иверии… Знай, Мариам, для тебя все могу сделать…
Тревога охватила Мариам. Не раз намекал Шадиман о заманчивых возможностях быть второй Тамар, но сегодня говорил слишком смело.
Нино Магаладзе не спеша подошла к покоям царицы, прислушалась и осторожно открыла дверь, но Нари, схватив ее за руки, бесцеремонно вытолкала. В гневе Нари походила на сову: тусклые глаза расширялись, а нос свисал над трясущейся губой.
— Даже ночью не дают покоя царице, — прохрипела Нари.
Нино улыбнулась; она сама перегрызет горло посмевшему мешать царице, но, часто беседуя с царицей в молельне, хотела…
Не дослушав, Нари захлопнула дверь.
Мариам оправила платье и, войдя в молельню, послала ворчавшую Нари за Баака, подошла к аналою, открыла евангелие.
«Давно беспокоит меня коварная Русудан… Царь никогда не казался в меня влюбленным, но его нельзя упрекнуть в недостатке внимания. Неужели теперь, очарованный Эристави, он забудет свой дом? Но разве влюбленный рассуждает? Если один сулит золотой трон, другой предложит, какой имеет. Не раз цари постригали жен, и церковь разрешала им второй брак». Мариам вздрогнула. Нет, нет. Только не это. Мысли ее запутались в витиеватых буквах. Она в ужасе оттолкнула евангелие. Какая страшная книга…
Баака, покашливая, остановился у дверей…
Выслушав Мариам, он изумленно отшатнулся. Он привык не удивляться прихотям своенравной царицы, но такое легкомыслие граничило с безумием. Но тщетные уговоры отказаться от безрассудного желания не привели ни к чему.
Выйдя от Мариам, Баака направился к Эристави с твердым намерением рассказать Шалве о странной прихоти царицы, но чем ближе подходил он к угловой комнате Эристави, тем сильнее охватывало его сомнение. Баака замедлил шаг. «Может, враги, рассчитывая на мой отказ, умышленно подговорили царицу на безумный поступок, может, им необходимо лишить ее верного человека?» Баака уже взялся за медную ручку, но внезапно отошел. «Да, Эристави ничего не должен знать. Не осведомленный в хитростях замка, князь запляшет под дудки врагов…»
Размышляя, Баака обошел замок, погруженный в сон, проверил наружные посты, усилил охрану у всех выходов, зашел к начальнику подземелья и, окруженный стражей, гремя ключами, спустился вниз. Зажженный факел врезался в мрак. Пройдя средний лабиринт, Баака вошел в «зал суда», подошел к железной решетке, ругаясь, долго перебирал ключи и, оставив у открывшейся двери часть стражи, прислушиваясь, вошел в узкий коридор. На заржавевших засовах висели тяжелые замки. Открыв окованную дверь и пропустив вперед телохранителя с факелом, Баака стал осторожно спускаться по узкой, почти отвесной лестнице, заплесневевшей и скользкой от сырости. Что-то шершавое прошмыгнуло между ног. Баака с отвращением плюнул и подумал: «Ужинать, пожалуй, надо было после подземелья». Остановившись на площадке с четырьмя расходящимися коридорами, Баака с телохранителем пошел влево и скоро у гладкой стены нажал пружину. Тяжелая плита бесшумно раздвинулась. Баака вошел в каменный ящик с низким потолком, откуда падали зловонные капли. Удушливый воздух стеснил дыхание. Казалось, здесь и часа не мог прожить человек, но в углу на истлевшей соломе сидел худой, высокий старик. Некогда богатая одежда висела на нем истлевшими лохмотьями, из-под насупившихся седых бровей лихорадочно горели глаза. Надменный рот сжался, и худые пальцы судорожно стиснули колено.
