Полонянин - Гончаров Олег (чтение книг TXT) 📗

– Добрыня!!! – душераздирающий крик заставил оглянуться.

Владана с пучком давно не нужных стрел растерянно стояла на пороге теремка. – Беги! – хотел крикнуть я, но не успел. Дулебское копье коротко свистнуло на излете, пронзило девичью грудь и пригвоздило Владану к стене. Словно высохшие кости, застучали выпавшие из ее рук стрелы по деревянному порогу. Я взревел. Бросился навстречу очередному врагу, швырнул в него нож, промахнулся и от этого разозлился еще сильнее. Вцепился в чью-то руку, рванул на себя… получил удар поддых… задохнулся от боли… пнул кого-то в живот… почувствовал удар по шее… укусил кого-то за щетинистую щеку… едва успел увернуться от чьей-то ноги… не успел отскочить…

В голове что-то лопнуло, рассыпалось искрами и…

Я умер.

Говорят, что нельзя научиться чему бы то ни было, не совершив ошибок и просчетов. Правильно говорят. Только худо, если ошибки оборачиваются смертями, а просчеты – кровью. Не сдержался я. Пошел у гордыни на поводу. А в итоге резней моя гордыня обернулась. Стерпеть надо было. Зубы сжать и стерпеть. Простить дулебу его зубоскальство злое, и, может быть, все по-другому бы пошло. Сумели бы откупиться. Ушли бы вороги, а мы бы остались. Живыми.

Но только все случилось так, как случилось. Страшным уроком мне тот весенний день в Ольговичах стал. Такое всю жизнь помнится. О таком всю жизнь плачется. Но нельзя все вспять вернуть. А значит, жить надо дальше. Кровь чужую, словно камень неподъемный, на себе нести, не по семь, как Правью положено, а по семью семь раз отмерять, прежде чем отрез делать. Ну а коли отрезалось, то уже не виниться, а вперед идти.

Приходить в себя не хотелось. Не хотелось, и все.

Мертвым быть лучше – ни боли тебе, ни стыда. Вообще ничего.

– Семаргл! – имя Сварогова пса вспыхивает острой молнией, словно первый удар сердца. Безжалостный кат. Вершитель великого приговора сжимает меня в своих зубах. Решает – чего достойна моя израненная душа?

Пламени Пекла?

Прохладной тени Сварги с ее вечно цветущими деревами?

Холодных вершин гор Репейских и светлого радостного Ирия, где ждут меня сотоварищи – два белобрысых мальчишки?

Один из них строг, не по годам рассудителен и спокоен. Другой – горяч, драчлив и заносчив. И первый кутается в свой зеленый плащ, то появляется, то исчезает, строго поглядывает из-под насупленных бровей. Будто силится угадать – осталась ли во мне хотя бы малая частичка от того прежнего Добри, которым он видел меня в последний раз? Второй кривит по привычке губу и только и ждет удобного момента, чтобы поспорить, подначить, разыграть, рассмешить. А сам тайком плачет и боится, что у него вот-вот вырастет хвост.

– Туда! Туда! – кричу я Семарглу, а сам тяну руки к мальчишкам.

Я хочу к ним! Я хочу в детство! Я хочу туда, где все живы!

Хочу зарыться лицом в матушкины колени, чтобы она расчесала мне волосы своим резным гребнем. Хочу, чтобы бабуля снова назвала меня унучком, рассказала сказку, накормила духмяными бобышками с вкусным парным молоком…

– Туда…

А страшный пес все хлещет чешуйчатым хвостом по перепончатым крылам. Злится на что-то, точно никак не может сделать выбор. Рычит от злости, и кажется, что еще чуть-чуть, и он сожмет свои клыкастые челюсти. А потом замирает на мгновение, точно прислушиваясь к чему-то, и вдруг выплевывает меня.

Обратно.

В Явь.

Побратимы мои, Славдя с Гридей, растворяются в беспросветном мороке, а матушка скрючивается, сжимается, превращаясь в белое пятно, в яркую точку на ночном небосводе. И только бабуля улыбается и машет мне рукой…

Явь набрасывается на меня безжалостным коршуном. Рвет когтями изломанное тело, бьет тяжелыми крыльями по щекам. Гудит в голове кровавыми приливами, сводит судорогой, жжет невыносимой болью.

– Семаргл! – умоляю я ката забрать меня с собой. Но холодная вода плещет мне в лицо, горит на разбитых губах и быстро вырывает из небытия.

– Смотри, Гойко, змееныш-то очухался. Живучий, – голос врывается в сознание откуда-то издалека и буравит мозг нестерпимо.

– А ну, поддай ему еще водички, – второй голос смутно знаком.

Вроде слышал я уже его однажды. Только где? Когда?

Забыл.

И снова ледяной поток, от которого светлеет в голове. И чувства возвращаются. Точнее, одно чувство заполняет собой все мое естество – боль. То резкая, то тупая, но одинаково бесконечная. Словно я стал ежом, у которого иголки почему-то растут внутрь.

Еж.

Зверек такой. Маленький и колючий.

И я вдруг понимаю, что это слово. И я знаю еще много-много разных слов. Знаю, но не могу вспомнить. Или не хочу?

И тут же, словно прорвавшись сквозь ветхую запруду, слова заполняют меня, кружатся водоворотами, бегут стремнинами, дрожат холодной рябью. Льются. Льются неудержимым потоком.

А одно старается особенно. И силюсь отмахнуться от него, убежать, спрятаться, но понимаю, что не в силах совладать с ним, а значит, должен принять и смириться. Пусть когда-то оно было радостным, пусть считалось добрым, но теперь оно представляется чужим и опасным. И это слово – ЖИВОЙ.

И вдруг стало тревожно и страшно. Это новое слово полыхнуло зарницей – МАЛУША.

И я рванулся, осознав, что в гордыне своей совсем забыл о сестре.

– Смотри-смотри! Ш-шевелится! – это опять извне, со стороны, из той самой Яви, в которую меня выплюнул Семаргл.

Словно не смог справиться с омерзением Сварогов пес. Будто кровавый комок, в который превратилась моя душа, стал ему хуже горькой редьки.

– Малуша, – выдохнул я и понял, что могу дышать.

– Стонет чего-то, – вот ведь болтун этот дулеб, вот язык у него без костей. – Гойко, может, добить его, чтоб не маялся?

– Да! Да! – хочется мне закричать, но я понимаю, что не смогу теперь уйти, так и не узнав, что с сестренкой стало.

– Это для него слишком просто будет, – отвечает Гойко, и я вспомнил его – вожака дулебов в смешном рысьем колпаке. – Сколько сопляк наших положил?

– Четверых.

– А по виду и не скажешь. И бой…

Бой, который я начал по глупости и так же глупо проиграл, вновь становится частью меня.

– Давай еще на него ведерко плесни.

– Захлебнется.

– Нет. Этот не захлебнется. Настырный, по всему видать. Если после того, как вы его затоптали, он живым остался, значит, и в этот раз выживет. Давай!

Новый водопад.

Схлынуло.

Чую – в луже лежу.

Мокро.

– Эй, вожак! – еще один голос. – Там христосика нашли! Что делать с ним будем?

– Сюда его волоките!

И вонь мне в нос ударила. Гарь, кровь и еще что-то едва различимое. Так поросенок вонял, когда его на капище соломой палили. От запаха сгоревшей плоти судорога пробежала по телу.

– Малуша! – обожгла мысль. – Они же в теремке хоронились!

Я сумел приоткрыть веки и сквозь слипшиеся ресницы взглянул на белый Свет.

Догорала вокруг деревенька. Пламя дожирало дома. Чадила банька. Вместо коровника только головешки торчали. Языки огня плясали над Ольговичами. Горел теремок. Оттого совсем не белым был этот Свет, а кроваво-красным.

И в этом зареве надо мной высился вражий предводитель. Сапоги, рваные на колене порты, широкий пояс с большой пряжкой, волчья накидка – все это было изгваздано и измазано. Его слипшиеся от пота, грязи и крови длинные волосы прядями свисали со лба. В шуйце он держал сбитый мной рысий колпак, а десницей [53] крепко сжимал свое страшное оружие. Отсветы огня играли на широком лезвии секиры. Он смотрел на пожарище и довольно улыбался.

– И чего вы там мешкаете?! – крикнул он кому-то.

– Упирается сучий выблядок! – крикнули ему в ответ.

– Что же вы? С одним христосиком справиться не можете? – разозлился Гойко. – Или мне и тут вам подсоблять надобно?

А я медленно приходил в себя. Осознал, что лежу в холодной луже, привалившись головой к земляному валу тына. Вспомнил недавний бой. Понял, что мы проиграли. Что на душу мою тяжелым камнем легла гибель деревеньки. И нахлынула тревога за судьбу сестренки.