Волонтер девяносто второго года - Дюма Александр (книги полностью TXT) 📗

— Что поделаешь, господин Жербо? Возраст берет свое. Яблоня цветет ранней весной, бук распускает почки в мае; Рене ведь скоро шестнадцать с половиной. В его годы у меня уже любовница была.

Я покраснел до ушей. У меня, к сожалению, пока была только любовь, но любовницы еще не было.

— И куда это вы собрались, метр Жербо? — спросил мой дядя. — Я же не поверю, что вы утруждаете себя ради того, чтобы оказать мне честь своим визитом.

— Вы правы, мой старый друг, хотя я всегда рад видеть вас. Нет, я еду в Сент-Мену, чтобы уладить кое-какие мелкие дела. Меня избрали делегатом на праздник Федерации, но я не знаю, сколько дней мы пробудем в столице.

— Жаль, что в вашей двуколке нет третьего места! — посетовал мой дядя. — У меня тоже есть дело в Сент-Мену, и я попросил бы вас взять меня с собой. Ноги у меня сдают, сосед, ноги! А вы знаете, что когда в моем возрасте сдают ноги, то и тело не заставит себя ждать. Поэтому надо принимать меры предосторожности против несчастных случаев.

— Хорошо! — сказал г-н Жербо. — Все можно устроить. По-моему, Софи не слишком рвется в Сент-Мену. Так ведь, Софи?

— Я еду туда, чтобы быть с вами, отец, — ответила девушка.

— Вот и прекрасно, оставайся тут с Рене. Вы будете гулять по лесу, как влюбленная парочка, а мы, старики, займемся своими делами. Будь Рене прекрасным господином, я бы ему не доверял; но Рене — славный малый, хороший работник, честный человек, и я могу доверить ему свое дитя так же, как доверил бы свой кошелек.

Я ликующим взглядом посмотрел на мадемуазель Софи, но она оставалась равнодушной — ни грустной, ни радостной. Казалось, она была совершенно согласна с отцом в том, что ее безбоязненно можно оставить наедине со мной.

Метр Жербо и папаша Дешарм сели в двуколку и укатили в сторону деревни Илет.

XIV. ПОД СЕНЬЮ ВЫСОКИХ ДЕРЕВЬЕВ

Несколько минут я смотрел вслед двуколке. Я не решался перевести взгляд на девушку: мне казалось, что сейчас, когда мы остались вдвоем, от выражения ее лица зависит блаженство или мука моей жизни.

Наконец, я решился. На губах Софи блуждала улыбка, но можно было бы сказать, что улыбаются только ее губы, а лицо скрыто вуалью печали. Я предложил ей руку; она оперлась на нее.

— Чего вы желаете? — спросил я. — Остаться здесь или пойти на прогулку, как предлагал метр Жербо?

— Отведите меня в тень ваших высоких деревьев, господин Рене. У себя в комнатке, в Варение, я задыхаюсь. Для меня праздник — подышать свежим воздухом и побыть на природе.

— Странно, мадемуазель Софи, мне казалось, что вы, наоборот, предпочитаете город деревне, — возразил я.

— Мне все безразлично, Рене, я просто живу.

И она тяжело вздохнула. Разговор снова прервался. Я украдкой взглянул на Софи: она показалось мне усталой и страдающей.

— Я нахожу, что вы побледнели, — заметил я. — Хотя вы и отдаете предпочтение городу, по-моему, деревня пойдет вам на пользу.

Она пожала плечами, потом, чтобы не молчать, сказала:

— Может быть.

Я повернулся лицом к нашему крохотному домику, заросшему плющом и вьюнками, утопающему в цветах, затененному огромной купой каштанов и буков.

Отсюда он, наполовину в тени, наполовину озаренный солнцем, выглядел прелестно. На подоконнике сладко спал кот; перед дверью резвились две собаки; в клетке заливисто распевала славка-черноголовка. Это была сельская жизнь в своем самом идиллическом воплощении.

— Посмотрите сюда, мадемуазель Софи, — остановившись, предложил я, приглашая ее поближе, чтобы она увидела эту дышащую покоем уютную сельскую картину. — Может ли удовлетворить ваше честолюбие уголок земли, подобный этому, и тот человек, кому выпадет счастье быть любимым вами?

— Кто вам сказал, Рене, что я честолюбива?

— Но, скажите, неужели и здесь вы будете несчастны? Она взглянула на меня и спросила:

— Значит, вы видите, что я печальна?

— Вы сами не только говорили об этом, но даже писали мне, когда восемь месяцев тому назад я приходил в Варенн.

— И за это время, Рене, вы не забыли строчки, написанные мной?

Я порылся во внутреннем кармане жилета, достал маленький бумажник, а из него вынул листок, на котором рукой Софи было написано: «У меня нет друга, Рене, будьте им. Я так несчастна!»

— Записка слегка помялась, ведь я каждый день ее перечитывал, — оправдывался я.

— Тогда почему с того дня я больше вас не видела, Рене?

— К чему, мадемуазель Софи? Если вы написали мне эту записку, значит, не были во мне уверены как в друге.

— О нет! Я считаю, что у вас доброе сердце, Рене, и мне стоило лишь однажды увидеть вас, чтобы составить о вас подобное мнение.

— Если бы вы желали меня видеть, то написали бы мне, и я поспешил бы в Варенн. Первое время я каждый день ждал вашего письма. О! Если бы я получил его и если бы в нем было всего одно слово — «Приходите!», я бы отсюда перелетел прямо к вам! Но мне не выпало этого счастья; проходили дни, недели, месяцы, у меня в руках была ваша печальная записка, но вы не звали меня, чтобы я утешил вас.

Софи смотрела на меня с выражением трогательной нежности.

— Тем не менее надо было прийти, Рене, я была бы рада видеть вас. Но, ничего о вас не зная, я решила, что вы меня забыли.

— Ах, мадемуазель Софи! — воскликнул я. — Для этого я не совсем счастлив, хотя и не несчастлив.

— Поистине, мой милый Рене, — сказала Софи, пытаясь улыбнуться, — вы похожи на героя романа.

— Я не знаю, что значит «герой романа», мадемуазель Софи, ибо романов не читал.

— Герой романа, дорогой мой Рене, это безнадежно влюбленный человек, — объяснила Софи, шутливо улыбаясь тому уроку сентиментальной литературы, что она давала мне.

— Тогда, все правильно, мадемуазель, я и есть такой герой романа. Но как поступает этот герой?

— Он совершает невозможное, чтобы быть рядом с возлюбленной.

— Я тоже готов это сделать, и, если вы мне прикажете, для меня ничего невозможного не будет.

— Не парите над землей, мой бедный Рене, — с улыбкой ответила Софи. — Ведь счастье не в этом, так, по крайней мере, я думаю.

Она остановилась и, поскольку мы, заговорившись, зашли довольно далеко, указала мне на домик моего дяди с другой стороны; вид изменился, но по-прежнему оставался прекрасным.

— Вы, дорогой Рене, только что спросили, удовлетворит ли мое честолюбие подобный домик, где будет жить любимый мной человек. Ну что ж, Рене, я отвечу во имя дружбы, в которой клянусь вам: никогда не желайте ничего другого, кроме того спокойного, простого и доступного счастья, что Провидение дало вам в руки; берите пример с вашего дяди; смотрите, как честно он прожил почти восемьдесят лет, ни разу не покидая этого уголка земли, никогда не испытывая желания иметь дом, что был бы больше, чем его домик, и сад, что был бы больше, чем его садик. Разве этот лес, за семьдесят лет исхоженный им вдоль и поперек, не принадлежит ему? Ведь деревья, растущие в нем, дарят ему свою тень; ручьи, текущие в нем, отдают ему свое журчание и свою свежесть; животные, обитающие в нем, кормят его. Лесом владеет король, но наслаждается им ваш дядя. Рене, найдите женщину, что вас полюбит: вам это нетрудно. Обратитесь с прошением о наследовании места вашего дяди, вы легко добьетесь этого и живите так же, как жил он в этом уголке, где прошла ваша юность, самая чистая и невинная пора жизни.

Теперь пришел мой черед не соглашаться.

— Вы не согласны? — спросила Софи. — Что же вы намерены делать?

— Мадемуазель Софи, я намерен стать человеком.

— Разве ваш дядя не был человеком, Рене?

— Был, но человеком, бесполезным для родины. Те времена, в какие жил он, и те времена, в какие вступаем мы, совсем разные; тот покой, что позволяло себе уходящее поколение, недоступен поколению, идущему ему на смену. Один латинский поэт почти восемнадцать веков назад, в то время, когда родился Христос, писал: «Rerum novus nascitur ordo», что в переводе означает: «Возник новый порядок вещей».