Черный тюльпан - Дюма Александр (книги .txt) 📗
В письме к кормилице была вложена также записка, адресованная Розе.
Кормилица получила это письмо. И вот каким путем. Уезжая из Дордрехта в Гаагу, а из Гааги в Горкум, мингер Исаак Бокстель покинул не только свой дом, не только своего слугу, не только свой наблюдательный пункт, не только свою подзорную трубу, но и своих голубей.
Слуга, который остался без жалованья, проел сначала те небольшие сбережения, какие у него были, а затем стал поедать голубей. Увидев это, голуби стали перелетать с крыши Исаака Бокстеля на крышу Корнелиуса ван Берле.
Кормилица была добрая женщина, и она чувствовала постоянную потребность любить кого-нибудь. Она очень привязалась к голубям, которые пришли просить у нее гостеприимства. Когда слуга Исаака потребовал последних двенадцать или пятнадцать голубей, чтобы их съесть, она предложила их продать ей по шесть голландских су за штуку. Это было вдвое больше действительной стоимости голубей. Слуга, конечно, согласился с большой радостью. Таким образом, кормилица осталась законной владелицей голубей завистника.
Эти голуби, разыскивая, вероятно, хлебные зерна иных сортов и конопляные семена повкуснее, объединились с другими голубями и в своих перелетах посещали Гаагу, Левештейн и Роттердам. Случаю было угодно, чтобы Корнелиус ван Берле поймал как раз одного из этих голубей.
Отсюда следует, что если бы завистник не покинул Дордрехта, чтобы поспешить за своим соперником сначала в Гаагу, а затем в Горкум или Левештейн, то записка, написанная Корнелиусом ван Берле, попала бы в его руки, а не в руки кормилицы. И тогда наш бедный заключенный потерял бы даром и свой труд и время. И вместо того, чтобы иметь возможность описать разнообразные события, которые подобно разноцветному ковру будут развиваться под нашим пером, нам пришлось бы описывать целый ряд грустных, бледных и темных, как ночной покров, дней.
Итак, записка попала в руки кормилицы ван Берле. И вот однажды, в первых числах февраля, когда, оставляя за собой рождающиеся звезды, с неба спускались первые сумерки, Корнелиус услышал вдруг на лестнице башни голос, который заставил его вздрогнуть.
Он приложил руку к сердцу и прислушался. Это был мягкий, мелодичный голос Розы.
Сознаемся, что Корнелиус не был так поражен неожиданностью и не ощутил той чрезвычайной радости, которую он испытал бы, если бы это произошло помимо истории с голубями.
Голубь, взамен его письма, принес ему под крылом надежду, и он, зная Розу, ежедневно ожидал, если только до нее дошла записка, известий о своей любимой и о своих луковичках.
Он приподнялся, прислушиваясь и наклоняясь к двери. Да, это, несомненно, был тот же голос, который так нежно взволновал его в Гааге.
Но сможет ли теперь Роза, которая приехала из Гааги в Левештейн, Роза, которой удалось каким-то неведомым Корнелиусу путем проникнуть в тюрьму, – сможет ли она так же счастливо проникнуть к заключенному?
В то время как Корнелиус ломал себе голову над этими вопросами, волновался и беспокоился, открылось окошечно его камеры, и Роза, сияющая от счастья, еще более прекрасная от пережитого ею в течение пяти месяцев горя, от которого слегка побледнели ее щеки, Роза прислонила свою голову к решетке окошечка и сказала:
– О сударь, сударь, вот и я.
Корнелиус простер руки, устремил к небу глаза и радостно воскликнул:
– О Роза, Роза!
– Тише, говорите шепотом, отец идет следом за мной, – сказала девушка.
– Ваш отец?
– Да, там, во дворе, внизу, у лестницы. Он получает инструкции у коменданта. Он сейчас поднимется.
– Инструкции от коменданта?
– Слушайте, я постараюсь объяснить вам все в нескольких словах. У штатгальтера есть усадьба в одном лье от Лейдена. Собственно, это просто большая молочная ферма. Всеми животными этой фермы ведает моя тетка, его кормилица. Как только я получила ваше письмо, которое – увы! – я даже не смогла прочесть, но которое мне прочла ваша кормилица, – я сейчас же побежала к своей тетке и оставалась там до тех пор, пока туда не приехал принц. А когда он туда приехал, я попросила его перевести отца с должности привратника Гаагской тюрьмы на должность тюремного надзирателя в крепость Левештейн. Он не подозревал моей цели, если бы он знал ее, он, может быть, и отказал бы, но тут он, наоборот, удовлетворил мою просьбу.
– Таким образом, вы здесь.
– Как видите.
– Таким образом, я буду видеть вас ежедневно?
– Так часто, как я только смогу.
– О Роза, моя прекрасная мадонна, Роза, – воскликнул Корнелиус, – так, значит, вы меня немного любите?
– Немного… – сказала она. – О, вы недостаточно требовательны, господин Корнелиус.
Корнелиус страстно протянул к ней руки, но сквозь решетку могли встретиться только их пальцы.
– Отец идет, – сказала девушка.
И Роза быстро отошла от двери и устремилась навстречу старому Грифусу, который показался на лестнице.
XV. Окошечко
За Грифусом следовала его собака.
Он обводил ее по всей тюрьме, чтобы в нужный момент она могла узнать заключенных.
– Отец, – сказала Роза, – вот знаменитая камера, из которой бежал Гроций; вы знаете, Гроций?
– Знаю, знаю, мошенник Гроций, друг этого злодея Барневельта, казнь которого я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой камеры он и бежал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.
И, открыв дверь, он стал впотьмах держать речь к заключенному.
Собака же в это время обнюхивала с ворчанием икры узника, как бы спрашивая, по какому праву он остался жив, когда она видела, как его уводили палач и секретарь суда.
Но красавица Роза отозвала собаку к себе.
– Сударь, – начал Грифус, подняв фонарь, чтобы осветить немного вокруг, – в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсь старшим надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой человек, но я непреклонно выполняю все то, что касается дисциплины.
– Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, – сказал заключенный, став в освещенное фонарем пространство.
– Ах, так это вы, господин ван Берле, – сказал Грифус, – ах, так это вы, вот как встречаешься с людьми!
– Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу, дорогой Грифус, что ваша рука в прекрасном состоянии, раз в этой руке вы держите фонарь.
Грифус нахмурил брови.
– Вот видите, – сказал он, – всегда в политике делают ошибки. Его высочество даровал вам жизнь, – я бы этого никогда не сделал.
– Вот как! Но почему же? – спросил Корнелиус.
– Потому, что вы и впредь будете устраивать заговоры. Ведь вы, ученые, общаетесь с дьяволом.
– Ах, Грифус, Грифус, – сказал смеясь молодой человек, – уж не за то ли вы на меня так злы, что я вам плохо вылечил руку, или за ту плату, какую я с вас взял за лечение!
– Наоборот, черт побери, наоборот, – проворчал тюремщик, – вы слишком хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то колдовство: не прошло и шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего не случилось. До такой степени хорошо, что врач Бюйтенгофа предложил мне ее снова сломать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу ею действовать раньше чем через три месяца.
– И вы на это не согласились?
– Я сказал: нет! До тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, – Грифус был католиком, – до тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, мне наплевать на дьявола.
– Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более вы не должны бояться ученых.
– О, ученые, ученые! – воскликнул Грифус, не отвечая на вопрос. – Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки, когда им дают виски или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить или напиваться. О да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я вас предупреждаю, что вам устраивать заговоры будет нелегко. Прежде всего – ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.
