Канцлер - Соротокина Нина Матвеевна (лучшие книги txt) 📗
Погода не подвела. Вечер был тих и сух. Гости начали съезжаться к восьми часам. Было еще светло, вернее, сумеречно, час между волком и собакой, но иллюминация в большой аллее была уж зажжена и столы подле Эрмитажа накрыты. Цветы напоминали живой ковер, фонарики опалово-нежно светились, музыка, соперничая со струями фонтана, играла необыкновенно мелодично.
Бестужева волновало одно – будет ли государыня. Приглашения и оповещение о бале были сделаны в тот же день, как пришла идея праздника. В тот самый день Алексей Петрович узнал, что молодой Двор вернулся из Ораниенбаума в Петербург и что сделано это не без указания государыни. Возвращение великих князя и княгини было весьма кстати, это означало, что они-то наверняка украсят бал своим присутствием.
Этого, однако, он не мог сказать о государыне. Причина ее отсутствия могла быть самой естественной – нездоровье, но о самочувствии государыни при Дворе говорить строжайше запрещено. Всякий понял бы ее отсутствие однозначно – если еще не опала канцлера, то первый ее знак.
– Ну, появись хоть на час… – мысленно молился Бестужев. – Хоть засвидетельствуй… Ведь не на простую пьянку собрались, а протрубить славу русскому оружию.
Господь услышал молитвы канцлера, только счел, что час присутствия государыни – многовато. Елизавета присутствовала в Каменноостровском саду ровно двадцать восемь минут. Свита ее была немногочисленна, но внушительна. Три брата Шуваловых, две супружницы – Мавра Егоровна и Екатерина Ивановна, прозванная Соляной столб. Здесь же был младший Разумовский – гетман Кирилл Григорьевич. Старший Разумовский после того, как место рядом с государыней занял Иван Шувалов, редко появлялся на приемах, однако, по рассказам, отношения с государыней имел по-прежнему самые сердечные.
Или боясь сырости, которая ощутима в сентябре, или из-за наплевательского отношения к своей внешности, которое вдруг у нее появилось, государыня была обряжена в платье-робу из тяжелой, темной парчи. Видно было, что золототканая одежда затрудняет движения, что ожерелье из крупных смарагдов тянет шею вниз. Елизавета была бледна, неулыбчива, глаза в розовых ободках, словно в них стояли и не могли пролиться слезы. Иван Иванович порхал вокруг нее мотыльком и смотрел нежно.
Принять депешу от Апраксина государыня отказалась, слушать рассказ очевидца и героя баталии не пожелала. О том, чтобы остаться ужинать, не могло быть и речи, однако с хозяйкой Анной Ивановной Елизавета была приветлива, а перед тем, как сесть в катер, и хозяину улыбнулась благосклонно.
Ну и слава Богу! Порядок соблюден, вечер протекает как должно, танцы в полном разгаре, все оживлены и веселы. Вопрос в одном – когда говорить с великой княгиней: до ужина или после? Решил – до. Никому не стал доверять записок и поручений. Сам поговорил с Понятовским, объяснил, где находится библиотека и как туда сподручнее проводить Екатерину. И вот они стоят друг против друга.
– Ваше высочество. – Бестужев склонился настолько, насколько позволяла ему болезнь, воспаление нервных корешков – радикулов. – Я осмелился просить вас о тайном свидании из-за обстоятельств чрезвычайных. – Он выпрямился молодцевато, но не удержался, схватился за поясницу, застудил проклятую, торча вечерами в парке.
Екатерина смотрела на негра не мигая. Эта неожиданная встреча обрадовала ее, она сама хотела организовать свидание с канцлером, а он, оказывается, сам постарался. Смущала несколько его многозначительность. Время было такое, что великая княгиня была готова к неприятностям, только бы они не касались Понятовского.
– Дело касается трона русского… – выдохнул Бестужев.
«Как он откровенен, опасно…» – пронеслось у нее в голове, вслух она быстро спросила:
– Вы хотите сказать, что здоровье государыни таково, что…
– И это тоже… – поморщился канцлер. – Но главное, что я хотел сказать, – следующее. Государыня желает поменять наследника. Это мне достоверно известно.
К этому Екатерина не была готова. Она почувствовала, как сердце подпрыгнуло взбесившимся зайцем, внутри у нее что-то напряглось, наверное, желудок сжался, затошнило вдруг.
– Кто? – вопрос прозвучал как вздох. – Мой сын?
Бестужев кивнул.
– При регентстве… Кто?
– Здесь, как вы понимаете, много возможных кандидатур…
Оставим этих государственных особ за важнейшей, исторической беседой и вернемся в парк, где неприкаянный и злой бродил меж беседок и боскетов Белов. Какого черта ему не дали поехать домой и выспаться – этого он не понимал. Ужин задерживали. Народу полно, разговоры пустые, дамы старые, а хорошенькие все куда-то подевались. Вина, правда, было в избытке, и оно было очень неплохим.
Он только пригубил бокал, когда к нему опять подошел юный и чрезвычайно вежливый польский посол… как его… Понятовский. Час назад буквально на бегу Бестужев представил Белова послу. Канцлер наговорил про Белова поляку с три короба, и все быстро, заикаясь, словно куда-то опаздывал: герой войны, умен, отлично владеет шпагой, говорит на трех языках, недавно был во Франции, в Вене с дипломатическим поручением, имеет связи… Хорошенький поляк радостно кивал, а потом убежал вслед за Бестужевым.
– Как вам здесь нравится, господин Белов?
– Благодарю вас, сударь. Мне бы здесь очень нравилось, если б я не так устал с дороги.
– Да, да… Я знаю. Алексей Петрович рассказывал.
«Вежлив, мил, спесив, как все поляки, чего это он меня обхаживает?» – подумал Белов.
– Алексей Петрович сделал из этого парка райский уголок, – продолжал Понятовский.
– Это не он сделал. Это мой родственник сделал, – ворчливо сказал Александр, его раздражал Понятовский.
– Вот как? А я и не знал. Кто же он?
– Головкин Гаврила Иванович, дед моей жены Анастасии Ягужинской.
Брови Понятовского поползли вверх, но он вовремя их остановил и сказал участливо:
– Я слышал об этой печальной истории. Дочь канцлера Головкина, в замужестве Ягужинская…
– А вторым браком – Бестужева. Анна Гавриловна уже четырнадцать лет живет в ссылке под Якутском. Она была замужем за братом Алексея Петровича.
– Да, да… – закивал головой Понятовский, – он сейчас посол в Париже, – голос его звучал столь участливо, а печаль была так искренна, что Белов простил ему спесь и праздное любопытство.
– Канцлер Гаврила Иванович был троюродный брат Петра Великого, – продолжал Александр. – Государь ему этот остров и подарил. А лет десять назад Бестужев купил Каменный у кузена моей жены и оформил имение на свою супругу.
– Тогда она сказочно богата!
– Не в этом дело. Просто русские хитры и дальновидны. Вдруг политическая ситуация изменится, и канцлер попадет в опалу с конфискацией имущества…
– Это он десять лет назад предвидел подобное? – потрясенно переспросил Понятовский, и Белов прикусил язык – что это он разболтался? Совсем не обязательно сообщать подобные подробности этому милому молодому человеку.
Однако Понятовский был другого мнения, он был в восторге от Сашиной родни и его непринужденного поведения.
Позвали к столу. Белов так и не понял, случайно ли его место оказалось рядом с Понятовским или Бестужев успел об этом позаботиться.
Чуть ли не с самых первых тостов Белов очутился в центре внимания. Да будет благословенная Виктория! За несокрушимость русского воинства! Виват Их Величеству! Виват Их Высочествам! Смельчакам и победителям славным – виват, виват, виват! С Беловым чокались, его поздравляли, какие-то девицы осыпали его мелкими и чрезвычайно колючими розами, а гости с дальнего стола, где сидела молодежь, кавалеры да фрейлины, все пытались после первого тоста вытащить его из-за стола, чтобы подбросить в воздух: качать, господа, качать. Белов не дался, но когда над аллеями парка взвился фейерверк, роскошный, надо сказать, Бестужев не поскупился, а Прошка не подкачал, шалая молодежь повторила попытку с подбрасыванием, и на этот раз это им удалось. Сноп разноцветных огней и шутих взвился в небо, и Александр летел вверх, словно пытаясь догнать это красочное великолепие. Чей-то пьяный, восторженный, до чрезвычайности глупый голос выкрикивал призывно по-латыни, де, пусть станет негостеприимным гостеприимное. Таковая надпись украшала медаль, выбитую в 1696 году в честь взятия Петром Азова, и под гостеприимством понималось Черное море, но это не смущало патриота, который ненавидел пруссаков и славил русскую армию. Белова злил этот глупый голос, и, стараясь перекричать весь этот гвалт и ракетную пальбу, он кричал:
