Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗

Когда Петр Арон был низложен и Штефан взошел на престол, Михул бежал в Польшу, поселился вблизи границы. Двадцать лет с чистым сердцем Штефан звал беглеца обратно, посылал ему опасные грамоты — гарантийные письма спасения. Двадцать лет искренне обещал простить. Михул не ехал — не верил тому и сам не прощал. И вот — свершилось, Михул-логофэт сидит с ним в одном шатре, за одним столом!

— Я мог сказать, княже, — заявил Михул, исподлобья глядя сквозь косматые, щетинистые брови, — мог сказать бы: ехал к тебе, повинную голову вез. Последний твой лист глентовный [102] — при мне. Скажу, однако, прямо: ехал к его величеству пресветлому царю Мухаммеду. Твои люди завернули меня к тебе силой.

Воеводе и это было известно. Пока армия султана, по общему убеждению, уверенно шла к окончательной победе, Михул спокойно сидел в богатом маетке, подаренном ему на Волыни королем. Когда же дела для турок повернулись к худшему, Михул не выдержал. Старый логофэт, презрев опасности и трудности такого путешествия, поспешил к султану — оживить дело борьбы с князем Штефаном, уговорить Мухаммеда не отступать. Но судьба уделила ему иной путь.

— Сочувствую твоей милости, пан боярин, — усмехнулся воевода. — И радуюсь сам — вижу твою милость у себя. Не чаял уже и дожить!

— На то, видно, воля господа, — осанисто перекрестился старый Михул. — Мне печаль — за грехи. Тебе же радость, наверно — за раны и муки, за то, что сидишь здесь в лесу, в убогом шатре, вместо того чтобы восседать в своей столице, во славе и благополучии.

Князь внезапно понял: логофэт старается пробудить его гнев. Нет, такого удовольствия Штефан ему не доставит, нынешнего торжества себе не испортит. Михул хочет сбить его с толку, выиграть этот словесный, но может быть — самый важный бой. Штефан не позволит ему сегодня выиграть!

— Разве место господаря — не в стане его воинов? — спокойно спросил воевода. — Разве воинский шатер — обитель бесславия?

— Если прячутся в нем после бегства, княже, — уколол снова Михул.

— Ты слышишь трубы в турецком стане, — поднял руку Штефан. — Разве две версты — достаточное расстояние для того, кто бежит от ненавистного ворога, спасая живот?

Михул-логофэт устало улыбнулся. Князь был прав; сам он, конечно, хотел бы оказаться по меньшей мере за двести верст от этого шатра, а если ближе, то лишь пред лицом султана, под защитой его руки. Теперь, взглянув на них со стороны, наверно, можно было подумать: вот сидят и мирно толкуют о делах семьи отец и сын, понимающие друг друга с полуслова и любящие от души. Логофэт испытующе взглянул на князя, по возрасту действительно годившегося ему в сыновья. Михул не раз слышал, а нынче и видел: волчонок за эти годы вырос в матерого волка. Хоть и ворог его лютый, перед ним — истинный государь. Тем более опасен, тем более достоин смерти.

Глаза боярина неприязненно скользнули по карте, расстеленной на некрашеном столе.

— Твой фрязин чертил! — хмыкнул он. — Слыхал!

— Разве плохо? — спросил князь почти дружелюбно. — Взгляни-ка сам!

— Сей иноземец — еретик, чернокнижник, колдун! — ощетинился Михул. — С костра, почитай, сбежал, а жаль, его бы сжечь! Пригрел ты, князь, антихристовых слуг. Святую церковь не чтишь!

— Какую именно, твоя милость? — осведомился Штефан. Воеводе было известно, что в Падуе боярчонка Михула взяли в работу отцы-францисканцы; будущий логофэт хотел уже перейти в католичество, да отец пригрозил проклятием.

— Христова церковь — одна, иного не может быть! — сурово молвил логофэт. — Устроил ты на Молдове очаг ересей — как противу латинской веры, такожде и противу греческой. Иудеи, гуситы, несториане, ариане, альбигойцы — несть им на земле нашей числа!

Штефан слушал старого немеша с легкой холодной усмешкой.

— Все сие, пане Михул, стократно уже говорено, — махнул он рукой. — Тобою и иными моими недругами. Не можете, вороги, снести, что нет в земле нашей воле поповской братии, ведь вы в этом — заодно. Только истинным слугам божьим, только честным иереям и инокам — мое послушание и почет, и это вам не любо.

— Народ православный в земле сией исстрадался, — перебил логофэт, вскинув голову. — Изголодался по хлебу души.

— О сем и хотел сказать, — продолжал князь, чуть нахмурившись. — Ибо хлеб духовный для всех народов есть правда, ложь для народов суть губительный яд. Я говорил вам не раз, боярам и попам: не отравляйте народа Молдовы ядом кривды и лжи, ибо испивший его — не воин уже и не пахарь, и некому будет вас защищать и кормить.

— Зачем же говорится: святая ложь! — воскликнул Михул. — И разве нет на свете лжи спасительной, единственно отвращающей беду! Вспомни, княже, дела царей и вождей!

— Об этом и не забываю никогда, — сказал воевода. — Ибо ложь разъедает народы и рушит царства. Римляне поначалу делали, что говорили, соблюдали законы, и держава их росла, как ни одна другая. Позднее у них все пошло по-иному, законами стали прихоти и злая воля одного — и держава распалась. В восточном царстве, построенном Римом, со столицею на Босфоре, было того хуже. Говорили о правде и милосердии, о смирении и святой бедности, по учению Христа. А предавались разврату и лжи, утопали в преступлениях и роскоши. И пала их держава еще позорнее. Вот и говорю я попам, боярин: не лгите людям, молебники вы мои, не сейте кривду, заступнички вы наши пред господом!

— Сие — начало всяческой ереси, — недобро сверкнул глазами старый Михул. — Небрежение святым словом церкви, поучениями ее отцов.

— Слушаю твою милость, вельможный пан, — прищурился весело воевода, — и дивлюсь: да вправду ль ехал ты к нехристю-султану? Не чаял ли тем путем попасть к папе в Рим? К патриарху в Цареград?

— Великий царь осман его святейшеству патриарху — первейший друг, — с торжеством напомнил Михул. — К советам его склоняет слух. Из книг святых в патриаршей книгарне черпает мудрость — что чинить для державы своей и как.

— Вот отколе она, царя поганого цель — истреблять христиан! — насмешливо воскликнул Штефан. — Но негоже, совсем негоже слуге хозяина поносить, дураком выставлять своего господина. Султан Мухаммед — не дурак. О том, что делать ему и как, султан спрашивает самую жизнь, а не книги, писанные сотни лет назад! Знаю, впрочем, цену вашей, немешей, вере, — добавил господарь. — Более она — от спеси, чем от сердца. Нищих по папертям кормите, своих же рабов по усадьбам голодом морите. Вдали от церкви — богу не видно!

— Ладно, пригрел ты нехристей! — продолжал упрямый старец. — Пригрел ты, воевода, такожде иноплеменных и инородных. В чести держишь чуждых — превыше старых родов!

— То дедов завет, — возразил князь. — Отец хранил, и я блюсти буду. Ибо нет в нем неправды и зла — только справедливость и польза земле нашей. Ибо приносят с собой и высевают в нашу землю добрые семена — искусства и ремесла, книжное дело и мудрость иных племен, что есть у них лучшего.

— И худшего, — вставил тут боярин.

— Тут уж наше дело — отвеивать плевелы от тех семян. Скажи, пане Михул, как же оно получилось, что ляхи, мунтяне, мадьяры, которые долго жили среди нас, прикидывались молдаванами, носили наше платье, — как случилось, что эти люди, криком поносившие все не наше, первыми побежали к турку — служить? А верные своим обычаям, не подделывавшиеся под здешних такие же поляки и венгры, болгары и немцы, армяне и даже липкане-татары, носящие и ныне чалму, были с нами, бились и умирали рядом в самые горькие дни? Не в том ли дело, пан боярин, что выросшие в законе верности верны и земле, на коей нашли приют? Что надевший хоть раз личину всегда готов надеть и другую?

Михул-логофэт упрямо отвернулся, глядя в сторону, барабаня пальцами по столу.

— Неужто ты ничего еще не понял, княже! — устало бросил он. — Ведь скоро двадцать лет, как носишь венец государя!

— Не венец, а шелом, — поправил Штефан. — Разве был у нас за это время хоть год без войны?

Князь смотрел на тонкие, белые персты старого боярина, отбивавшие дробь на краю драгоценной карты. Сколько писано ими лжи, наветов и клеветы, сколько недобрых замыслов внушено в коварных и льстивых листах, за тридцать с лишним лет разосланных по Молдове и разным странам, королям и царям, магнатам и боярам, князьям и герцогам, епископам и первосвященникам! Тридцать с лишним лет этот недюжинный ум — в сердце всех боярских козней, иноземных нашествий и войн. Он дергал из-за рубежа искусно сплетенные нити — и плясали сотни. Отливал каплю яда — и гибли тысячи, а в этом походе татар и турок — десятки и сотни тысяч. Двадцать лет Штефан не отбирал, как был бы должен, в свою казну Михулова добра — сорока богатых сел, крепких усадеб, бесчисленных отар и стад; Михул без препон управлял ими из Польши и продолжал богатеть. И неизменно расплачивался за это с князем злыми кознями. А за счет тех богатств — кормил единомышленников по всей стране, поддерживал заговоры, подкупал строптивое и властное духовенство щедрыми дарами и вкладами. Правда, и ему, боярину, доставалось. Люди Шендри долго вели на него охоту на Волыни, дважды ранили. Убили Михулова зятя — польского вельможу. Навели татар на маеток Михула — дар короля. Не всегда, не во всем Шендря действовал с ведома господаря; Штефан с чистым сердцем звал все годы пана логофэта на родину, чаял поворотить на службу своей земле. Михул не ехал. Михул — главное — оставался прежним, а таким не надобен Штефану и теперь, не надобен и родной земле.