Царское проклятие - Елманов Валерий Иванович (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT) 📗

— Холопа на великий стол? — пробормотал Воротынский. — Что-то у меня оно в голове не укладывается.

— Почему же холопа — первенца, — поправил Палецкий. — Сам посуди, а если бы Василий Иоаннович себе в женки девку простую взял, а не эту Глинскую, то что бы было? — и тут же ответил: — А ничего. Поворчали бы, конечно, бояре, не без того. Но это поначалу. А далее? Да стихли бы, а потом и вовсе попривыкли. И дите, кое она бы родила, законным наследником сочли бы.

— Но рожденное в законном браке, освещенном церковью, — возразил Воротынский.

— Ты же сам убедился, какие звереныши от законного брака рождаются, — вздохнул Дмитрий Федорович. — Вон оно, — кивнул он в сторону скрытого за лесом ратного стана. — Об учебе и воспитании тоже не след говорю вести. Поздно. Да и не льют благовоний в сосуд с нечистотами. Зато у этого — кивнул он вниз, — мы его страшную тайну знать будем и в опаске, дабы мы ее не огласили, он в послушании ходить станет. Нет-нет, ты не думай, будто я в Шуйские лезу. Оно мне без надобности. И князем Овчиной Телепневым-Оболенским я тоже быть не хочу.

— Так чего же ты жаждешь?

— Малого, — заметил Палецкий. — Голову на плахе не желаю сложить. Не хочу, чтоб род мой вырезали, чтоб маленькую Ульяну мою судьба твоей Евпраксеюшки постигла. Веришь, устал я бояться. Вот поутру еду в Думу, а сам мыслю — где мне вечером почивать доведется — то ли в тереме родовом, то ли в темнице сырой? На человека ведь поклеп возвести — пустяшное дело. А Иоанн разбираться не станет — лжа это голимая, али правда. Топор наточен, кат [70]готов, огонь разведен — ему более ничего и не нужно. Ей-ей, устал.

— Но ведь холоп мой… — вновь начал Воротынский.

— Что такое? Болен? Умом слаб? Али тоже, яко Иоанн, лют и крови жаждет? — встревожился Дмитрий Федорович.

— Да нет, ум у него вострый, и сам он — малец смышленый. И телесная крепость в нем есть. Опять же рассудителен не по годам. Но он же… холоп, — простонал Владимир Иванович. — Да его на трон посади, и сразу все о подмене догадаются.

— Это если завтра посадить или, скажем, чрез седмицу, — возразил Палецкий. — А ежели поначалу обучить всему, тогда как? Ликом-то они одинаковы, да и голоса схожи. Я еще в тот раз когда к нему пригляделся, то подивился — даже зрак одного цвета. А нос? Ты на нос его погляди?

Ястреб, да и только! Ну в точности как у его батюшки!

— Грех-то какой, — вздохнул Воротынский.

— Ишь ты, о чем вспомнил! — возмутился Палецкий. — Когда ты днями ранее сабельку свою вострую точил, о грехе, поди, не мыслил. На все готов был пойти, даже, вон, сына своего малого, и то не пожалел, не закручинился об его судьбинушке сиротской, а тут — гре-ех, — протянул он насмешливо.

— То другое, — посуровел лицом Владимир Иванович и скрипнул зубами. — То за поруху чести отмщение. Без того мне и жить далее невмочь. У меня, когда я сабельку свою точил, слова в ушах звенели: «Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым».

— О! — оживился Федор Дмитриевич. — И эти словеса тож от бога к тебе дошли, не иначе. Вроде как подсказка. — Подумав, добавил: — Али ободрение, что, мол, не сумлевайся, княже, дело твое праведное.

— Не от бога, — поправил его Воротынский. — То мне наш поп Парамон кажную весну на исповеди сказывает, потому и отложилось.

— А у священника они откуда взялись? — развел руками Палецкий. — Его устами сам господь и глаголил. Или тебе надобно, чтобы непременно Саваоф с горних вершин к тебе спустился, да в ухо оное проорал? Не много ли чести? Опять же, коли он сам бы тебе о том гаркнул, ты бы вовсе оглох. Стало быть, пожалел он тебя, — и тут же сменил насмешливый тон на поучительный: — Тих его иг и неприметен, потому дурень от него и отмахивается, яко от мухи назойливой, а мы с тобой — люди умудренные — должны внимать со всем тщанием и послушно исполнять повеления владыки нашего небесного.

— А все же оно как-то… — неуверенно протянул Воротынский, снова впавший в сомнение. — Холоп ведь. На мой взгляд, твоя затея и вовсе гиблая. Саблей я — тут ты и впрямь верно заметил — то ли успею махнуть, то ли нет, но хоть надежда имеется, а вот с Третьяком…

— Предлагаешь дожидаться, пока звереныш нас всех под корень не изведет? А ведь он может. Да что там — уже начал. Перережет как свиней. Вот только Рюриковичи не свиньи, — произнес Дмитрий Федорович, патетически вздымая руки. — Слыханное ли дело — потомок Мамая ныне верх держит?! Да над кем? Помнится, ты свои корни от достославного великого князя киевского и черниговского святого Михаила Всеволодовича ведешь, коего татаровья в Орде замучили. Замучили, а своего не добились. Не стал он язычникам покорствовать. Да, пускай не самой старшей ветви твой род, а от третьего сына Семена, но все едино — не просто Рюрикович ты, но еще и постарее, чем тот, что на троне сидит.

— Это как?

— А вот так. Нешто запамятовал, что черниговские князья род свой от Святослава ведут, кой вторым сыном Ярославу Мудрому доводился? А те, что ныне на троне, — от Всеволода. Тот же третьим сыном был.

— Ну, когда это было, — протянул Владимир Иванович.

— Так ведь и Всеволод Большое Гнездо в Киеве не сиживал, а твои пращуры — что Всеволод Чермный, что сын его — святой Михаил Всеволодович — великими Киевскими князьями именовались. Да и я тоже не от пастухов свой род веду — от самого Иоанна Всеволодовича [71]. И мой пращур Андрей Федорович [72]тож на поле Куликовом на правом крыле супротив поганых бился. Да разве ж только это припомнить можно! Братаны мои, сыны стрыя Федора Меньшого, Андрей да Федор, под Смоленском в полон литвой уведены и сгинули. Василий Федорович Булатный там же на поле брани пал. Никита Федорович да Иван Иванович Хруль опосля уже от ран скончались. Видал, сколь их за великих князей погинуло, следа не оставив, а он что с нами творит?! — и, утишив голос, добавил: — Так ведь он не только жизни лишает, но и чести. Твою дочь до смерти довел, моего сына изувечил. Чей теперь черед? Неужто не жаль своего наследника? — и, видя, что хозяин терема продолжает колебаться, махнул рукой: — Ну так и быть — поведаю тебе яко оно на самом деле стряслось. Теперь-то уж можно, — и придвинувшись поближе к собеседнику, заговорщическим шепотом изрек: — Не токмо Василий Иоаннович в отцах у него, но и мать тож не девка приблудная. Имечко же ей… — и, выждав многозначительную паузу, выдохнул прямо в лицо ошеломленному Воротынскому: — Глинская.

— Сестра Елены?! — ахнул тот.

— Бери выше. Сама она. То мне совсем недавно Аграфена Федоровна Челяднина поведала, когда я мимо Каргополя проезжал. Думается, слыхал ты о такой?

— Ну как же — вдова Василия Андреича Челяднина. Мамкой у царевича Иоанна была.

— До пострига, — уточнил Палецкий. — Ныне она — инокиня Пистимея. Вот она-то и сказывала, яко Елена Васильевна двойню народила, да одного повелела умертвити, дабы у них с братцем, когда в лета войдут, грызни не началось. Литвинки — они такие. Челяднина сама длань на княжича поднять не посмела и девке-холопке младеня отдала. Та тоже не отважилась, а чтоб никто не вызнал, что она повеление не сполнила, взяла да и сбегла вместях с ним из Москвы, — вдохновенно сочинял Палецкий.

На самом деле все, что удалось ему разузнать в Калиновке в свой прошлый приезд, так это то, что девка на руках с Третьяком и в самом деле появилась в селище гораздо позже рождения великого князя, сидевшего ныне на престоле. Потом за хлопотами и повседневной суетой столь похожий на Иоанна холоп как-то выпал у него из памяти. Вспомнил он про него гораздо позже — когда столкнули с высокого крыльца кремлевских хором его последыша Бориску, да и то не сразу, а лишь через месяц после его падения.

Тогда-то он и задумался. Крутил-вертел и так и эдак. Совпадение? Бывает. А если нет? Если и впрямь случилось невероятное? И он подался с визитом к Челядниным. У них ничего толком узнать не удалось, кроме одного — жива Аграфена. Выяснил Дмитрий Федорович и о монастыре, где пребывала бывшая главная мамка великого князя.