Олимпия Клевская - Дюма Александр (читать книги онлайн бесплатно регистрация txt) 📗
Быть может, она рассчитывала на успех в роли царицы, и надеялась, что ее игра оживит угасающую, как ей с некоторых пор казалось, нежность возлюбленного, но вероятно и то, что мы приписываем ей желание, которого она не ощущала, ибо темна ночь в сердце женщины, когда дело коснется тайн любви.
Мы оставили Баньера, одетого Иродом, в тот миг, когда прозвучали три удара и занавес поднялся.
Господин де Майи со всем своим штабом находился в зале и занимал большую центральную ложу. Он разделял с остальным залом тревожное ожидание: что это делается там, за кулисами? Каждый спрашивал себя: начнут представление или нет? Понятно, что все блестящее собрание, многочисленное и исполненное нетерпения, облегченно вздохнуло, услышав три удара и увидев, как поднимается занавес.
Мы не можем сказать с определенностью, к счастью или несчастью для юноши было то, что его персонаж не появлялся ни в первом, ни во втором акте, но доподлинно известно, что после каждого действия его дух нуждался в укреплении, чему способствовал приход Олимпии, спешившей, едва падал занавес, подбодрить новоявленного лицедея и повторить с ним самые важные сцены.
Больше всего юношу беспокоило не то, что в зале сидел сам папский легат, не присутствие там г-на де Майи со всем штабом, не сидевшие в первых рядах члены городского правления, а замеченные им два отца-иезуита, явившиеся словно специально, чтобы подстеречь его выход на сцену и опознать, несмотря на его бороду и царскую мантию на нем.
Вот почему Баньера не раз искушало непреодолимое желание убежать. Но два обстоятельства мешали этому: околдовавшая его притягательность Олимпии и постоянный надзор за ним. Ибо ни для кого, от первого любовника до последнего статиста, не составляло тайны, что дебютант был взят почти что врасплох, сменив рясу послушника на одежды Ирода, и, если взять это все в расчет, нельзя поручиться, не охватят ли его угрызения совести, подобные тем, что обратили в бегство Шанмеле, однако же никому не хотелось, чтобы одинаковые причины привели к одинаковым следствиям и чтобы с такими треволнениями начавшийся спектакль не был доведен до финала.
Итак, Ирода в самом деле охраняла его стража, сопровождая всякий его шаг за кулисами столь же отлаженным всеобщим передвижением, какое мы наблюдали в свое время в великолепной постановке «Марион Делорм», когда свита г-на де Нанжи таким же единым строем перемещалась за своим сюзереном.
Наконец, занавес, уже опускавшийся в первом и во втором акте, поднялся в третьем; близился страшный миг. Баньер ни жив ни мертв слышал, как летят одна за другой в зал строки, и каждая улетевшая строка приближала его выход. Хотя актеры на сцене декламировали в обычном темпе, ему чудилось, что они безумно торопятся проговорить то, что им положено; перед его взором сцены сменяли друг друга, как те легкие темные облачка, что носятся в нависших над землей небесах под грозовыми западными ветрами. Так подошел черед третьей сцене третьего акта, той, что непосредственно предшествует выходу Ирода. И вот, словно накатывающаяся приливная волна, неминуемое настигало юношу: до его выхода осталось только четыре строки, потом две, наконец, одна! С последним полустишием лоб его покрылся холодной испариной. Голова у него закружилась, и он затравленно оглянулся в поисках лазейки для бегства. Но увидел только улыбающуюся Олимпию, поймал ее ободряющий взгляд. Вокруг шептали: «Ну же, вперед!» Он почувствовал, как маленькая ручка, обладавшая большей силой, чем рука великана, подтолкнула его в спину, исполненный дивной музыки голос крикнул ему на ухо: «Смелей!» и горячее дыхание обожгло его щеку. Он шагнул вперед и очутился перед горящими свечами, люстрой и тремя тысячами искорок в глазах зрителей, среди которых ему померещился адский свет двух пар глаз преподобных отцов-иезуитов.
Ослепленный, задыхающийся, он с трудом сделал несколько шагов, боясь споткнуться на слегка покатом полу сцены.
Но он был так хорош собой и статен, на лице его отпечаталась столь мрачная меланхоличность, которая шла ему не меньше, чем недурная лепка икр и пламенеющий взгляд, что по всему партеру, единодушно вставшему с кресел от любопытства, волнующемуся словно ржаное поле под пригибающим колосья летним ветром и торопившемуся подбодрить новичка, да к тому же отблагодарить за любезность, прокатился шквал рукоплесканий.
Он оказал на дебютанта мгновенное действие: пелена с глаз спала, кровь перестала гудеть в ушах, и он, наэлектризованный выкриками «браво», как рысак — похвалой или плетью, храбро отчеканил первую строку.
Уж в чем он не сомневался, так это в своей памяти. Единственное, что внушало ему сомнение, — его собственная персона. Но ведь он произвел впечатление, а следовательно, половина партии была выиграна.
Ободрительные хлопки партера придали ему твердости, он внушил себе, что прежде всего он — такой же человек, как и другие, равный по уму тем, что в зале, и, быть может, не уступающий, а то и превосходящий талантами тех, кто находился на сцене.
Воодушевясь всем этим, Баньер продекламировал на подмостках одну за другой свои тирады почти с тем же задором, как и недавно в фойе.
За неимением опыта, он полагался на свою силу; недостаток точности в отделке мелочей восполнял душевный жар, а тут еще в первой совместной сцене Олимпия между репликами два или три раза еле слышно шепнула ему: «Хорошо, очень хорошо!» И он действительно сыграл весьма неплохо — совсем так, как в зале размышлений, где ему никто не мешал.
Что касается Олимпии, давно прекрасно владевшей своим ремеслом, да к тому же вместо двух зловредных отцов-иезуитов видевшей в зале г-на де Майи и весь штаб своих обожателей, то она отдалась порыву вдохновения, как никогда, что вряд ли бы случилось, будь рядом Шанмеле, и ей удались все до одного ее эффектные приемы, тем более что представление шло под одобрительный шум партера и восторженные выкрики гарнизонных ценителей прекрасного.
Спектакль удался. Баньер не только ни разу не допустил ошибки, но даже подсказывал реплики стражникам, наперсникам, трагикам и комикам.
Напомним, что он знал всю пьесу назубок.
Благодаря этому после первого же выхода его задушили комплиментами все мужчины и женщины труппы. А вот после второго — ему продолжали симпатизировать одни женщины: они, надо сказать, остались верны в своих чувствах до самого конца представления.
Когда занавес упал в последний раз, Олимпия уже не поцеловала, а лишь поблагодарила юношу.
Баньер даже не уловил этой тонкости, слишком уж он был оглушен: человек, напившийся простого вина, не почувствует аромата вин деликатных.
Итак, Баньера окружили восторженными ласками и похвалами. Он же ускользнул от всех этих поздравлений, ибо все еще сохранял в душе робкую надежду вернуться в коллегиум, а потому убежал в гримерную, где его переодевали.
Найти ее оказалось нелегко, но он преуспел и в этом.
Первое, что бросилось ему в глаза — налитая ванна. Словно для того, чтобы смыть с себя водой грязь телесную, прежде чем очиститься исповедью от грязи духовной, Шанмеле завел обыкновение принимать ванну после каждой вновь созданной роли. Баньер поглядел на нее с вожделением и решил: коль скоро он исполнил роль, предназначенную Шанмеле, он мог бы принять за него ванну. От одной логической предпосылки к другой он быстро доказал себе, что имеет все права на эту ванну, в то время как Шанмеле не имеет на нее никаких прав.
Затем Баньер сбросил с себя костюм Ирода и с наслаждением вытянулся в ванне.
Он провел там уже минут десять, вдоволь растираясь мылом Шанмеле и мысленно обозревая всю вереницу мельчайших подробностей достославного представления, когда в дверь его гримерной постучали.
Баньер задрожал так, будто его в этой ванне поймали с поличным.
— Что вам от меня нужно? — закричал он. — Не входите! Он преисполнился стыдливости.
— Я не прошу позволения войти, сударь. (Баньер по голосу узнал парикмахера.) Царя Ирода просят подняться.
— Куда?
— В фойе.
