Мастер Альба - Шервуд Том (мир книг .TXT) 📗
Трое опустили на землю свои ноши и, отойдя к стене, встали кучкой немой и дрожащей. Альба прошёл вглубь двора, поднял и надел свой балахон с капюшоном. Спрятал под ним привычным движением Кобру. Вернулся и коротко проговорил:
– Ты (кивок в сторону помятого, болезненно сжавшегося владельца дубинки) – иди в дом. Неси сюда всё деревянное – стулья, шкафчики – что сможешь поднять. Ты и ты – соберите собак в одну кучу, в середине двора.
И, подойдя, взглянул пристально Бэнсону в самые зрачки. Сказал серьёзно и строго:
– Ну что, Бэн. Ну что. Молодец.
Подтащил к стене скамью, выставив её торцом к камню, показал жестом: “садись!” Бэнсон сел, привалившись спиной к нагретой стене, и Альба помог ему вытянуть вдоль скамьи повреждённую ногу. Снял повязку, осмотрел вспухшую рану.
– Пустяки. Мясо прокушено. Артерии целы.
И, наматывая снова обрывки халата, добавил:
– Хорошо, что собака. У них слюна имеет целебные свойства. Любые раны вылечивает. Видел когда-нибудь, как собака на себе раны зализывает? Неспроста. Любой охотник в лесу знает – поранился – дай зализать рану собаке. Затянется тотчас. Вот если бы тебя укусила кошка – это было бы скверно. Жди нарывов и воспалений. Так что, Бэн, поздравляю тебя.
– С тем, что легко отделался?
– Не только. Ты стал меньшую плату вносить за уроки!
Оба тихо рассмеялись. Альба поднял и протянул Бэнсону ушат. Тот взял и долго, с наслаждением пил. Окатил грудь и лицо. Потом монах попил сам – и, подойдя, вылил остатки на лежащего Пёсьего папу. Тот вздрогнул, замычал и открыл глаза. Сел, отполз поближе к стене.
– Встань! – сказал Альба.
Тот послушно стал подниматься, придерживаясь за стену.
– Двигаться можешь? Твои люди стаскивают псов в одну кучу. Ступай к ним. По большому счёту, эта работа – только твоя.
Спустя какое-то время в подчищенном дворе образовались два холма. Один – маленький, плотный – бывшие четверолапые охотники на людей. (Альба взял Бэнсонов длинный топор и, метая его как громадный трезубец, – вернее, двузубец, – добил всех собак, до последней.) Второй – высокий, громоздкий и неуклюжий: куча дерева, – мебель, доски… Этот второй, деревянный холм Альба поджёг. Четверо бывших работников псарни забросили на него трупы собак.
– Этого, может, тоже туда? – спросил Бэнсон, указав на тело стрелка.
– Нет, нельзя, – сказал назидательно Альба. – Его похороним. К мёртвому следует отнестись с уважением.
Затем он подозвал к себе четверых обитателей дома-псарни. Они, заметно дрожа, подошли. Альба вытянул Кобру – и немедленно их успокоил:
– Нет, я вас не убью. Только метку поставлю. Мне нужно на висках у вас, сбоку, вырезать памятный знак. Вы останетесь жить. Но если я или кто-то из тех, кто меня знает, застанет вас за каким-либо гнусным делом – пусть это будет хоть мелкая кража – вот тогда вас убьют. А сейчас подойдите. Метку я всё равно вам поставлю – или вытерпите, согласившись, или – на теле бесчувственном. Это понятно?
Первым, согласно и быстро кивая, приблизился странно довольный привратник. Склонил голову, зажмурил глаза. Монах тремя быстрыми взмахами рассёк височную кожу – два кровавых штриха легли обращённым вверх клином, как крыша над домиком, а третий – внутри них, снизу-слева – вверх и наискосок. Привратник выпрямился, зажал ладонью этот похожий на греческую букву “А” дарующий жизнь знак, отошёл. Ещё двое приняли грозную метку, покорно и молча. А вот Пёсий папа неожиданно озадачил. Он завыл, захрипел – пал на землю и пополз вдоль стены. Альба, быстро склонившись, схватил его за ногу, дёрнул назад. Посадил, прижав плечами к стене. Тот попытался его укусить, рванулся, отчаянно, дико визжа.
– Всё это напрасно, – сказал непреклонно – и как-то устало – монах. – Это моё правило для всех негодяев. Есть возможность не убивать – живите, но с вечной меткой. Так что ты потерпи.
Он сдавил горло “папы”, отчего тот, захлебнувшись, умолк, сдёрнул с него атласный, малиновый, домашний колпак, отвёл с виска волосы… И вдруг вскрикнул:
– Ах ты!!..
Бэнсон, не понимая, в чём дело, подошёл, посмотрел. На левом виске Пёсьего папы синели чёрточки трёх тонких, затянутых шрамов, сложенных в виде греческой буковки “А”.
Альба отпустил замолчавшего “папу”, отступил. Спросил тихо:
– Когда?
Белый, как полотно, оцепеневший “папа” с усилием вымолвил:
– Двадцать пять лет назад…
– Где это было?
– Здесь… В Плимуте…
– За что?
– Мы убили прохожего… Деньги его поделили…
– Вас было трое?
– Д… Да… Ты нас случайно увидел… Двоих ты… Это было ночью… А меня…
– Да. Я помню. Ты лично не убивал. Просто был в их компании и взял свою долю из денег убитого. Да, ты был предупреждён. Двадцать пять лет назад.
“Папа” всхлипнул. Прошептал, подняв руки:
– Не на-а-до…
– Ты правило знаешь, – устало произнёс Альба. – Если я оставлю тебя – я должен буду оставить других.
Он отступил ещё на шаг, отвернулся. Спросил, бросив через плечо:
– Сколько людей ты здесь закопал? Из тех, на которых натаскивал псов?
– М… Много… Четыре десятка почти… Они всё равно были смертниками… П… приговорёнными…
– Одно могу обещать тебе точно. Этот день ты ещё будешь жить.
Альба, морщась от едкого чада горящего мяса, сделал знак, и все слуги “папы”, и он сам, друг за другом, пошли сквозь проём поднятой дверцы. Альба и Бэнсон привели их в подвальную галерею, к той самой ловушке, и заперли за решёткой.
СЕРЫЕ БРАТЬЯ
Доберись до погребов с провиантом, – сказал Бэнсону Альба, – плотно поешь, выпей вина. Потом постарайся уснуть. Я возьму лошадь и проскачу на кладбище. Серых братьев нужно позвать. Если я задержусь, то тот, кто приедет – не знакомый тебе, – должен будет назвать моё имя. Но, полагаю, я скоро вернусь.
Он вывел лошадь, взнуздал её, набросил седло – и стремительно ускакал.
Бэнсон стоял и смотрел ему вслед. Наконец, когда пыль, поднятая им, улеглась, он, тяжело опираясь на свой липкий от крови топор, пошёл по незнакомым пустым коридорам. Найдя кладовую, он немного поел и, действительно, выпил вина. Потом развёл огонь в очаге, поставил греть воду. Нога мучила его обжигающей болью, но он всё шагал, вызывая в себе какое-то странное удовольствие, возникающее от понимания того, что боль эту он способен превозмогать.
Тёплая нега вина обратила его в состояние сострадательной доброты, и он спустился к ловушке и принёс четырём меченым пленникам того же вина и огромный окорок с хлебом. Потом, миновав ряды клеток с безобидными далматинами, вышел в собачий прогулочный двор. Стараясь дышать редко и неглубоко, подбросил в огненную чадящую кучу нового дерева. Вернулся, принёс к воротам скамью, сел и стал ждать.
Он не успел очистить топор свой от подсыхающей крови, когда там, за воротами, послышался топот копыт. Выглянув в окошко привратника, он увидел двух всадников, а когда они въехали в распахнутые им ворота, он понял, что прибывших – трое: за спиной старого Альбы покачивался ещё один, невысокого роста седок.
Альба, спрыгнув с коня, протянул зажатый в руке пучок трав, сказал радостно:
– Нашёл по дороге! Сейчас буду твою рану лечить.
Два Серых брата, одетые в балахоны пилигримов, повели лошадей на конюшню.
– Я воду нагрел, – сказал Бэнсон. – Много. Можно помыться.
– Прекрасно. После такой вот работы вымыться следует непременно. Ведь ты понимаешь, что при этом очищается не только тело? Ты поел?
– Да, я поел. И этим, за решётку, отнёс.
– Тоже правильно.
Все вошли в дом. Через час они сидели на мягких диванах в роскошно отделанном кабинете, негромко переговаривались. Бэнсон, однако, из разговора мало что понимал. Он полулежал, ещё мокрый после купания, вытянув притихшую, со свежей повязкой, неподвижную ногу.
– Харон будет в Плимуте через неделю, – говорил Альбе приехавший с ним незнакомец. – Очень удачно. Вполне успеем всех четверых перевезти в Плимутский порт. Первого возьму с собой уже сегодня. Остальных – обычной эстафетой – через день.
