Карнавал обреченных - Бирюк Людмила Д. (книги полностью TXT) 📗
– Ура! – прокатилось по рядам гусар.
Но что-то странное вдруг стало твориться в свите великого князя. В глазах офицеров появилось недоумение, смешанное с тревогой. Николай невольно бросил взгляд на командира полка, потом оглянулся на своего адъютанта. У того на лице застыл откровенный ужас. В чем дело? Великий князь устремил глаза к штандарту и невольно ахнул… Обе головы орла смотрели в одну сторону: одна из них была согнута.
– Стой! – отрывисто скомандовал Шевалдин.
Капельмейстер на полутакте остановил оркестр. На плацу воцарилась зловещая тишина. Слышно было, как ветер трепал плюмажи на гусарских киверах.
– Штандарт-юнкер, кругом марш!
Повернув коня, юноша поскакал к штабу, унося с плаца знамя вместе с изувеченным орлом.
Помолчав с минуту, великий князь холодно уставился на Шевалдина:
– Объясните сие безобразие, господин полковник! Чей это злой умысел?
Сергей Павлович спокойно выдержал тяжелый взгляд синих непрозрачных глаз.
– Ваше императорское высочество! Уверяю вас, что никакого злого умысла нет и быть не может! Могу лишь предположить, что штандарт случайно уронили. Возможно, это и стало причиной его повреждения.
– Кто уронил?!
– Это лишь предположение, ваше высочество. Могла быть и другая причина.
– Немедленно найти виновного! – бушевал Николай.
Козырнув, Шевалдин в замешательстве скользнул глазами по рядам конников. Ряды гусар оставались неподвижны.
– Чего вы стоите, полковник! Прикажите командирам эскадронов произвести дознание, или я сделаю это сам! В чьем эскадроне служит штандарт-юнкер?
Шевалдин не успел ответить, как с левого фланга отделился наездник и, подскакав к великому князю, легко соскочил с седла и вытянулся во фрунт.
– Ваше императорское высочество, имею честь, поручик Печерский!
– Что вам угодно? – небрежно бросил великий князь.
– Осмелюсь доложить, ваше высочество, что вина за происшедшее полностью лежит на мне. Это я передавал знаменосцу штандарт и случайно уронил его.
Печерский смущенно замолчал, а великий князь в ярости сверлил его глазами. Он был уверен, что поручик выгораживал истинного виновника преступления.
– Сколько вам лет, поручик?
– Двадцать три, ваше высочество!
– И уже хотите стать для солдат отцом родным? Пожертвовать собой ради их сомнительной любви? У вас мания величия! Даю вам минуту, чтобы вы представили мне виновника.
Печерский вытянулся во фрунт.
– Он перед вами, ваше высочество!
Николай невольно отметил его по-юношески гибкую фигуру, затянутую в щегольской гусарский мундир, выразительные голубые глаза, светлые волосы, правильные благородные черты лица. Это почему-то вызвало новую вспышку гнева. Считая себя эталоном мужской красоты, Николай не терпел тех, кто мог с ним в этом соперничать.
– Ну что ж… Вы сами решили свою участь, – бросил он и небрежно приказал Шевалдину: – Поручика – под арест! Распорядитесь, полковник!
– Ваше императорское высочество… – взволнованно начал Шевалдин, но князь, словно не слыша, повернулся к нему спиной и, как ни в чем не бывало, заговорил со своим адъютантом.
К вечеру потеплело, разморозилось, и бесснежный Петербург покрылся жидкой грязью. Улицы заволокло жёлтым туманом, но привыкшие к нему извозчики лихо носились по мокрым мостовым, крича прохожим: «Пади, пади!», и обдавали их навозными брызгами, летевшими из-под колес.
Ночь прошла спокойно, а ближе к утру промозглый ветер вдруг резко подул со стороны Финского залива, разбив туман в клочья. Небо обложили тяжелые грозовые тучи, и пошел дождь, сначала редкий, потом все гуще и злее. Порывы ветра, сметая сетку дождя, нещадно качали тусклые уличные фонари, пенили волны вздыбившейся Невы.
Зимний дворец, равнодушный к ярости стихии, гордо и неприступно возвышался над площадью. Он как будто был погружен в сон, только одно-единственное окно в его правом крыле слабо светилось. Там, за окном, прислонившись лбом к холодному стеклу, стоял император России Александр I. Он неотрывно вглядывался в кромешную тьму, словно пытаясь что-то разглядеть на пустынной площади.
Старый лакей Семен, верой и правдой служивший Александру ещё с тех далеких лет, когда будущий царь едва выбрался из пелёнок, приоткрыл дверь и робко потоптался, не решаясь войти. Александр оглянулся.
– А-а… Это ты… Ну, что? Еще не пришел?
– Никак нет, ваше величество! Видно, непогодь задержала: вон как вихорь крутит.
Семен перекрестился.
Царь досадливо махнул рукой.
– Ладно, ступай! Как придет – доложи!
«Непогодь»… Император усмехнулся. Не знает глупый старик, что никакая земная стихия не сможет задержать этого человека. И если в письме, доставленном третьего дня, было сказано: «Прибуду в Петербург 7 ноября», значит, так и будет.
Александр Павлович отошел от окна и присел у стола, заваленного рукописями, письмами, обломками сургуча и гусиными перьями с откусанными кончиками (неискоренимая привычка, оставшаяся с детства). Камин, письменный стол, пара жёстких кресел – вот и вся обстановка. Прибирать в этой комнате никому, кроме Семена, не дозволялось.
Парадный императорский кабинет находился этажом выше, в центральной части дворца. Там вершились исторические дела, принимались генералы и высокие чиновники, подписывались манифесты. Александр не любил его. А здесь, в скромном убежище, похожем на келью, с единственным окном на площадь, он мог быть самим собой. Покой и забвение успокаивали его уставшую душу. Здесь его не тревожила тень задушенного отца, не мучил стыд Аустерлицкого поражения и Тильзитского мира, не вспоминался тяжелый двенадцатый год, кровавое Бородино, пожар Москвы, упущенные возможности пленения Наполеона при переправе через Березину… Здесь он мог не думать о Венских конгрессах и дипломатических интригах Меттерниха и Талейрана. Господи, неужели это не сон? Священный союз, Польская конституция, аракчеевские военные поселения… Всё оставалось за порогом его любимого кабинета, входить в который позволялось только тем, кому он еще доверял. Маленький островок личной жизни, который строго охранялся от посягательств.
Поколебавшись с минуту, он достал из фарфоровой вазы крохотный серебряный ключ, отомкнул нижний выдвижной ящик и положил перед собой резную шкатулку из слоновой кости, не решаясь открыть ее. Он знал, что если поднимет крышку, то острая боль сожмет его сердце. А он так устал от душевных страданий. Долго сидел он, погружённый в воспоминания, опустив голову на сомкнутые руки.
София… Никого из своих законных детей, умерших во младенчестве, Александр не любил так, как её, – плод тайной связи с Мари Нарышкиной.
Когда она родилась, он не проявил к этому событию особого интереса, а муж Мари молчаливо принял ребенка как своего – что ему еще оставалось делать? Но вот прошел год… Молодой царь посетил рождественский бал, который давали Нарышкины в своем новом дворце, построенном не без его помощи. Во время бала он почувствовал легкое недомогание, и встревоженные хозяева проводили его в приготовленную для него комнату. Он прилег на диван и отослал всех обратно в залу, оставив при себе только лакея Семена.
Через некоторое время хворь прошла. Его стало клонить в сон… Вдруг, словно в туманной дымке, он увидел, что дверь распахнулась, и на пороге появилась прелестная годовалая девочка в нарядном платье. Расставив в стороны пухлые ручки и нетвердо переставляя крохотные ножки в кружевных панталончиках, она доверчиво направлялась к нему. Каким-то непостижимым чутьем души он мгновенно понял, кто она…
Вскочив, в порыве нежности он протянул руки к девочке. Она доверчиво пошла к нему, но, запутавшись в пушистом ворсе ковра, споткнулась и села. Подхватив крошку на руки, Александр закружил ее по комнате, смеясь от счастья. Он и не заметил, как в комнату вбежала перепуганная нянька.
– София, ты здесь? Слава богу…
