Александр Македонский. Сын сновидения - Манфреди Валерио Массимо (бесплатные серии книг .txt) 📗
Наконец один из жрецов сказал:
— Твой сон означает, что рожденный тобою будет из рода Зевса и смертного человека. Он означает, что в твоем лоне кровь бога смешалась с кровью человека. Сын, которого ты произведешь на свет, будет сиять чудесной силой, но как яркое пламя выжигает нутро лампады и быстро пожирает питающее его масло, так его душа может выжечь грудь, в которой заключена. Помни, царица, историю Ахилла, предка твоего славного рода: ему было дано выбрать между жизнью короткой, но славной, или долгой, но неприметной. Он выбрал первую: пожертвовал жизнью за один ослепительный миг.
— Такова судьба, предначертанная ему? — в трепете спросила Олимпиада.
— Это возможная судьба, — ответил другой жрец. — Человек может пройти много дорог, но все люди рождаются с разной силой, которая исходит от богов и стремится вернуться к богам. Храни эту тайну в своем сердце, пока не наступит момент, когда природа твоего сына проявится в полной мере. А тогда будь готова ко всему. Будь готова даже потерять его, ибо, что бы ты ни делала, тебе не удастся воспрепятствовать предначертанию судьбы, гласящему, что слава твоего сына распространится до пределов мира.
Не успел он договорить, как ветерок, шелестевший листвой дуба, внезапно усилился холодным порывом с юга и за короткое время набрал такую силу, что пригнул кроны деревьев и вынудил жрецов накрыть головы плащами.
Ветер принес с собой густую рыжеватую дымку, которая заволокла всю долину, и Олимпиада тоже закуталась в плащ с головой и осталась неподвижно стоять посреди вихря, как статуя безликого божества.
Вихрь пронесся так же внезапно, как налетел, и когда дымка рассеялась, статуи, стелы и алтари, украшавшие священное место, оказались покрыты тонким слоем красной пыли.
Тот жрец, что заговорил последним, кончиком пальца коснулся пыли и поднес его к губам.
— Эту пыль принесло дыхание ливийского ветра, поднятого Зевсом-Амоном, у которого есть оракул среди пальм Сивы. Это чудесное знамение, поскольку два самых древних оракула на земле, разделенные огромным расстоянием, в один и тот же момент позволили услышать голос бога.
Твой сын уловил исходящие издалека призывы и, возможно, внял их посланию. Когда-нибудь он услышит их снова — в великом святилище, окруженном песками пустыни.
Выслушав эти слова, царица вернулась в Пеллу, столицу Македонии, и средь пыльных летом и грязных зимой улиц с робостью и тревогой стала ожидать того дня, когда у нее родится сын.
Схватки начались весенним вечером, после захода солнца. Женщины зажгли светильники, и кормилица Артемизия послала за повитухой и врачом Никомахом, который оказывал помощь еще старому царю Аминте и присутствовал при рождении немалого числа царских отпрысков, как законных, так и побочных.
Никомах знал, что время подошло, и был наготове. Он повязал передник, нагрел воду и велел принести еще свечей, чтобы было светлее.
Но первой приблизиться к царице он предоставил повитухе, так как в тот момент, когда женщина производит на свет сына, она предпочитает, чтобы к ней прикасалась другая женщина: ведь только женщина способна понять муки и одиночество, в которых рождается новая жизнь.
А царь Филипп в это время вел осаду города Потидея и ни за что на свете не покинул бы своих боевых порядков.
Роды были долгими и трудными, потому что Олимпиада отличалась стройным и хрупким сложением.
Кормилица то и дело вытирала пот:
— Наберись сил, девочка, напрягись! Вид твоего сына сотрет память о всех тех страданиях, которые ты сейчас испытываешь.
Она смочила царице губы ключевой водой, которую служанки постоянно сменяли в серебряной чаше.
Но когда, наконец, боль достигла такой силы, что Олимпиада едва не лишилась чувств, вмешался Никомах: он направил руки повитухи и велел Артемизии надавить на живот царицы, потому что у той самой уже не оставалось сил.
Врач приложил ухо к паху Олимпиады и услышал замедляющиеся удары маленького сердечка.
— Дави изо всей силы, — велел он кормилице. — Ребенок должен родиться сейчас же.
Артемизия навалилась всем своим весом на царицу, и та с громким криком, наконец, разрешилась от бремени.
Перевязав пуповину льняной нитью, Никомах быстро перерезал ее бронзовыми ножницами и протер ранку неразбавленным вином. Артемизия первая посмотрела в личико ребенка и пришла в восторг.
— Разве это не чудо? — приговаривала она, проводя по личику комочком шерсти, смоченной оливковым маслом.
Повитуха омыла головку младенца, а, вытерев ее, не смогла сдержать удивленного возгласа:
— У него волосы, как у полугодовалого ребенка, и они золотятся. Он похож на маленького Эрота.
Артемизия между тем надела на него крохотную льняную рубашонку, поскольку Никомах не велел туго пеленать младенцев, как это принято в большинстве семей.
— Какого цвета, по-твоему, у него глаза? — спросил он у повитухи.
Женщина принесла светильник, и глазки младенца засветились всеми цветами радуги.
— Не знаю, трудно сказать. То кажутся голубыми, а то темными, почти черными. Возможно, сказывается столь различная натура родителей…
Никомах тем временем занялся царицей, у которой, как это часто случается при первых родах, продолжалось сильное кровотечение. Опасаясь этого, он предусмотрительно набрал снега со склонов горы Бермий.
Сделав холодные примочки, врач приложил их к животу Олимпиады. Царица содрогнулась, обессиленная и измученная, но он продолжал держать ледяной компресс, пока кровотечение полностью не прекратилось.
А потом, сняв передник и вымыв руки, поручил царицу заботам женщин. Он позволил сменить ей простыню, вытереть с нее пот губкой, смоченной розовой водой, надеть на нее свежую рубашку из ее сундука и дал ей попить.
Потом Никомах показал матери малыша:
— Вот сын Филиппа, царица. Ты родила прекрасного ребенка.
И, наконец, вышел в коридор, где дожидался один из царских конников, готовый тут же отправиться в путь.
— Отправляйся, скачи к царю и скажи, что у него родился сын. Скажи, что это красивый, здоровый и крепкий мальчик.
Конник накинул на плечи плащ, перекинул через плечо переметную суму и бросился к выходу. Прежде чем он исчез из виду, Никомах крикнул вдогонку:
— Скажи также, что царица чувствует себя хорошо.
Воин не остановился, и вскоре во дворе послышалось ржание, а потом бешеный топот копыт, вскоре затерявшийся в улицах спящего города.
ГЛАВА 2
Артемизия взяла ребенка и положила на постель рядом с царицей. Олимпиада чуть приподнялась на локтях, опершись спиной на подушки, и посмотрела на него.
Он был прекрасен, с пухлыми губками и розовым, нежным личиком. Его светло-каштановые волосики блестели золотом, а точно посередине лба виднелось то, что повитухи называют «телячий лизок»: выдающийся мысик волос, разделенный надвое.
Глаза ребенка показались матери голубыми, но в глубине левого глаза виднелась какая-то тень, отчего при смене света он становился темнее.
Олимпиада подняла ребенка, прижала к себе и начала баюкать, пока он не перестал плакать. Потом обнажила грудь и хотела покормить его, но Артемизия, подойдя, сказала:
— Девочка, для этого есть кормилица. Не порти грудь. Скоро вернется с войны царь, и тебе нужно быть красивой и желанной как никогда.
И протянула руки, чтобы взять младенца, но царица не отдала его, а приложила к груди и кормила своим молоком, пока он спокойно не заснул.
В это время гонец во весь опор скакал в темноте, чтобы как можно скорее добраться до царя. Среди ночи он прискакал к реке Аксий и погнал коня по мосту из составленных рядом лодок. В Ферме, еще затемно, он сменил коня и продолжил свой путь в глубь Халкидики.
Над морем прорезался рассвет, и обширный залив зажегся от восхода солнца, став как зеркало, поставленное перед огнем. Над Калаврскими горами поднялось светило, осветив суровые скалы, многие из которых отвесно обрывались в море, яростно кипящее внизу пеной прибоя.
