Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара) - Дюма Александр (книги полностью .TXT) 📗
Мы уверены, что поэта, чьей избранной натуре свойственно не предвидение, а озарение, поразят своей печальной красотой эти освеженные сном лица молодых людей, со спокойной улыбкой спящих на поставленных в ряд кроватях, словно братья в спальне отчего дома.
Генрих тихонько приблизился к ним, сопровождаемый Шико, который, поместив своего подопечного в надежное место, возвратился к королю.
Одна кровать была пуста — кровать д’Эпернона.
— До сих пор его нет, ветреника, — прошептал король. — Несчастный! Безумец! Драться с Бюсси, самым храбрым человеком во Франции, самым опасным — в мире, и даже не думать об этом.
— А и правда, его нет, — сказал Шико.
— Разыскать! Привести сюда! — воскликнул король. — И пусть пришлют ко мне Мирона. Я хочу, чтобы этого безрассудного усыпили, пусть даже против его воли. Я хочу, чтобы сон придал ему силы и гибкости, сделал способным защищаться.
— Государь, — сообщил лакей, — господин д’Эпернон только что пришел.
Д’Эпернон действительно явился в Лувр. Узнав о возвращении короля и догадавшись, что тот зайдет в спальню, он пытался было тихонько проскользнуть в другую комнату, рассчитывая остаться незамеченным.
Но его ждали и, как мы видели, доложили о его появлении королю.
Видя, что выговора не взбежать, д’Эпернон с весьма смущенным видом перешагнул порог спальни.
— А! Вот и ты наконец, — сказал Генрих. — Поди сюда, несчастный, и посмотри на своих товарищей.
Д’Эпернон обвел взглядом комнату и сделал знак, что он уже посмотрел.
— Посмотри на своих товарищей, — продолжал Генрих, — они благоразумны, они поняли все значение этого дня, а ты, несчастный, вместо того чтобы помолиться, как сделали они, и спать, как они спят, ты — играешь в кости и таскаешься по притонам. Клянусь телом Христовым, да ты белый как мел! Что же ты будешь делать утром? Ведь уже сейчас ты никуда не годишься!
И в самом деле, д’Эпернон был очень бледен, настолько бледен, что замечание короля заставило его покраснеть.
— Ну, — сказал Генрих, — иди ложись, я так хочу! И спи! Только сумеешь ли ты поспать?
— Я?! — ответил д’Эпернон так, словно подобный вопрос оскорбил его до глубины души.
— Я имею в виду, будет ли у тебя время поспать. Разве тебе не известно, что вы деретесь, когда рассветет, и что в это подлое время года в четыре часа утра уже совсем светло! Сейчас два. Тебе остается всего два часа.
— За два часа, если их хорошо употребить, — сказал д’Эпернон, — можно сделать очень многое.
— А ты заснешь?
— Прекрасно засну, государь.
— Не очень-то я в это верю.
— Почему же?
— Потому что ты взволнован, думаешь о завтрашнем дне. Да и как тебе не волноваться? Ведь, увы, завтра — это уже сегодня. Но, вопреки очевидности, я в глубине души испытываю желание говорить так, словно роковой день еще не наступил.
— Государь, — сказал д’Эпернон, — я засну, обещаю вам, но лишь в том случае, если ваше величество даст мне возможность заснуть.
— Он прав, — сказал Шико.
Д’Эпернон и в самом деле разделся и лег. Вид у него был спокойный, даже довольный, что показалось королю и Шико добрым предзнаменованием.
— Он храбр, как Цезарь, — сказал король.
— Так храбр, — заметил Шико, почесывая ухо, — что, даю честное слово, я ничего больше не понимаю.
— Вот он уже и спит.
Шико подошел к постели, ибо усомнился, что безмятежность д’Эпернона может дойти до такой степени.
— О! — воскликнул он вдруг.
— В чем дело? — спросил король.
— Погляди.
И Шико ткнул пальцем на сапоги д’Эпернона.
— Кровь! — прошептал король.
— Он ходил по крови, сын мой. Вот храбрец!
— Может, он ранен? — забеспокоился король.
— Ба! Он бы сказал. Да если и ранен, то разве что в пятку, как Ахиллес.
— Постой! Плащ тоже испачкан. А на рукав погляди! Что с ним стряслось?
— Может быть, он прикончил кого-нибудь? — сказал Шико.
— Зачем?
— Да чтобы руку себе набить.
— Странно, — произнес король.
Шико почесался еще энергичнее.
— Гм! Гм! — хмыкнул он.
— Ты ничего не отвечаешь?
— Как же, я отвечаю: «гм! гм!» По-моему, это означает очень многое.
— Господи боже мой, — сказал Генрих, — что же происходит вокруг меня и что меня ждет впереди? Хорошо еще, что завтра…
— Сегодня, сын мой. Ты все время путаешь.
— Да, ты прав.
— Ну, и что же сегодня?
— Сегодня я обрету спокойствие.
— Почему?
— Потому что они убьют этих проклятых анжуйцев.
— Ты так думаешь, Генрих?
— Я в этом уверен. Они храбрецы.
— Мне что-то не приходилось слышать, чтобы анжуйцев называли трусами.
— Разумеется, нет. Но посмотри, какая в них сила, посмотри на руки Шомберга, прекрасные мускулы, прекрасные руки.
— Ба! Если бы ты видел руки д’Антрагэ!
— Посмотри, какой у Келюса решительный рот, а у Можирона, даже во сне, лоб гордый. С такими лицами нельзя не одержать победы. А! Когда эти глаза мечут молнии, противник уже наполовину побежден.
— Милый друг, — сказал Шико, печально покачав головой, — я знаю глаза под такими же гордыми лбами, и они мечут не менее грозные молнии, чем те, на которые ты рассчитываешь. Это и все, чем ты себя успокаиваешь?
— Нет. Иди, я покажу тебе кое-что.
— Куда идти?
— В мой кабинет.
— То, что ты собираешься показать мне, и придает тебе веру в победу?
— Да.
— Тогда пойдем.
— Постой.
И Генрих вернулся к кроватям молодых людей.
— А что? — спросил Шико.
— Послушай, я не хочу завтра, вернее, сегодня ни омрачать их, ни разнеживать. Я попрощаюсь с ними сейчас.
Шико кивнул головой.
— Прощайся, сын мой, — сказал он.
Тон, которым он произнес эти слова, был таким грустным, что у короля мурашки побежали по телу и слезы навернулись на глаза.
— Прощайте, друзья, — прошептал Генрих, — прощайте, добрые мои друзья.
Шико отвернулся, сердце у него было тоже не из камня.
Но взор его невольно снова обратился к молодым людям.
Генрих, склонившись над ними, одного за другим целовал их в лоб.
Свеча из розового воска озаряла бледным, погребальным светом драпировки спальни и лица актеров, участвовавших в этой сцене.
Шико не был суеверен, но, когда он увидел, как Генрих касается губами лбов Можирона, Келюса и Шомберга, ему почудилось, что это скорбит живой, навеки прощаясь с мертвыми, уже лежащими в гробах.
— Странно, — сказал себе Шико, — я никогда ничего подобного не испытывал. Бедные дети!
Как только король кончил прощаться со своими друзьями, д’Эпернон открыл глаза, чтобы поглядеть, ушел ли он.
Король уже покинул комнату, опершись на руку Шико.
Д’Эпернон вскочил с постели и принялся как можно тщательнее стирать пятна крови со своих сапог и одежды.
Это занятие вернуло его мысли к событиям на площади Бастилии.
— Да у меня и крови бы не хватило для этого человека, ведь столько он ее пролил сегодня ночью, а сражался совсем один.
И д’Эпернон снова улегся в постель.
Что до Генриха, то он привел Шико к себе в кабинет, открыл длинный ящик из черного дерева, обитый внутри белым атласом, и сказал:
— Вот, посмотри!
— Шпаги! — воскликнул Шико. — Вижу. Что же дальше?
— Да, это шпаги, но шпаги освященные, друг мой.
— Кем?
— Самим папой, нашим святейшим отцом. Он оказал мне эту милость. Чтобы доставить ящик в Рим и обратно, потребовалось двадцать лошадей и четыре человека. Но зато у меня есть шпаги.
— Острые? — спросил гасконец.
— Конечно. Но главное их достоинство, Шико, в том, что они освящены.
— Само собой. Однако все же приятно сознавать, что они к тому же еще и острые.
