Виконт де Бражелон или Десять лет спустя (3 тома) Ил. Ж.Боже - Дюма Александр (электронная книга .txt) 📗
– Понимаете ли, за хорошую рыбу мне приходится платить четыре или пять ливров, за хорошего цыпленка полтора ливра. Я, положим, развожу их у себя на птичьем дворе, но все-таки надо покупать корм, а вы не можете себе представить, какая здесь пропасть крыс.
– А почему бы вам не завести полдюжины кошек?
– Как же, станут кошки есть крыс! Я вынужден был отказаться от них.
Вот и посудите, как мой корм уничтожается крысами. Пришлось выписать из Англии терьеров, чтобы они душили крыс. Но у этих собак зверский аппетит: они едят, как арестант пятой категории, не считая того, что иногда душат кроликов и кур.
Нельзя было определить, слушал Арамис или нет: опущенные глаза свидетельствовали о его внимании, а нервные движения пальцев – о том, что он поглощен какой-то мыслью.
– Итак, – продолжал Безмо, – сносная птица обходится мне в полтора ливра, а хорошая рыба – в четыре или пять. В Бастилии еда полагается три раза в день; заключенным делать нечего, вот они и кушают; человек, на которого отпускается десять ливров, обходится мне «в семь с половиной ливров.
– А ведь только что вы сказали мне, что десятиливровых вы кормите так же, как и пятнадцатиливровых.
– Да.
– Значит, на последних вы зарабатываете семь с половиной ливров?
– Надо же изворачиваться! – буркнул Безмо, видя, что попался.
– Вы правы, дорогой комендант. Ведь у вас есть и такие арестанты, на которых отпускается меньше десяти ливров?
– Как же: горожане и стряпчие.
– Сколько же на них отпускается?
– По пяти ливров.
– А они тоже хорошо едят?
– Еще бы! Только, понятно, им не каждый день дают камбалу да пулярок или испанское вино, но три-то раза в неделю у них бывает хороший стол.
– Но ведь это филантропия, дорогой комендант. Вы разоритесь!
– Нет. Если пятнадцатиливровый не доел своего цыпленка или десятиливровый оставил что-нибудь, я посылаю эго пятиливровым; для бедняг это целый пир. Что поделать! Надо быть сострадательным.
– А сколько приблизительно остается вам от пяти ливров?
– Тридцать су.
– Какой же вы честный человек, Безмо!
– Благодарю вас, ваше преосвященство. Мне кажется, что вы правы. Но знаете ли, о ком я больше всего пекусь?
– О ком?
– О мелких торговцах и писарях, на которых отпускается по три ливра.
Им не часто случается видеть рейнских карпов или ла-маншских осетров.
– А разве от пятиливровых не бывает остаточков?
– Ах, монсеньер, не думайте, что я такой скряга; эти мещане и писари не помнят себя от счастья, когда я даю им крылышко куропатки, козье филе или кусочек пирога с трюфелями, – словом, такие блюда, какие им и во сне не снились; они едят, пьют, кричат за десертом «да здравствует король!» и благословляют Бастилию; каждое воскресенье я их угощаю двумя бутылками шампанского, которое обходится мне по пяти су. О, эти бедняги превозносят меня и с большим сожалением выходят из тюрьмы. Знаете, что я подметил?
– Что?
– Я подметил… это мне очень на руку. Я подметил, что некоторые заключенные, по выходе на свободу, очень скоро снова попадают сюда. И все это из-за моей кухни. Ей-богу!
Арамис недоверчиво улыбнулся.
– Вы улыбаетесь?
– Да.
– Уверяю вас, что некоторые имена заносятся у нас в список три раза в течение двух лет.
– Хотел бы я взглянуть на этот список!
– Что ж, пожалуй! Хотя у нас запрещается показывать такие документы посторонним лицам.
– Еще бы!
– Но если вы, монсеньер, желаете увидеть собственными глазами…
– С большим удовольствием.
– Вот, извольте!
Безмо подошел к шкафу и вынул оттуда большую книгу.
Арамис ждал с горячим нетерпением.
Безмо вернулся, положил книгу на стол, полистал ее и остановился на букве М.
– Вот, взгляните: Мартинье, январь тысяча шестьсот пятьдесят девятого и июнь тысяча шестьсот шестидесятого. Мартинье, март тысяча шестьсот шестьдесят первого – памфлеты, мазаринады и т.д. Вы понимаете, что это только предлог. Кто за мазаринады попадает в Бастилию? Просто сам молодчик наклепал на себя, чтобы попасть сюда. А с какой целью? С целью лакомиться моей едой за три ливра.
– За три ливра! Несчастный!
– Да, ваше преосвященство; поэты тоже принадлежат к последнему разряду, им полагается тот же стол, что мещанам и писарям; но я уже говорил вам, что как раз о них я больше всего забочусь.
Тем временем Арамис как бы машинально перелистывал страницы, делая вид, что совсем не интересуется именами.
– В тысяча шестьсот шестьдесят первом году, как видите, записано восемьдесят имен, – сказал Безмо. – В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году тоже восемьдесят.
– А, Сельдон! – проговорил Арамис. – Как будто знакомое имя. Вы не говорили мне об этом юноше?
– Говорил. Бедняга студент, который сочинил… Как называются два латинских стиха, которые рифмуют?
– Дистихом.
– Именно.
– Бедняга! За дистих!
– Как вы легко смотрите на это! А знаете ли вы, что он сочинил это двустишие на иезуитов?
– Все равно, наказание очень уж строгое.
– Не жалейте его. В прошлом году мне показалось, будто вы интересуетесь им.
– Да.
– А так как ваше внимание для меня важнее всего, монсеньер, то я тотчас же перевел его на пятнадцать ливров.
– Значит, на такое содержание, как вот этого, – проговорил Арамис, продолжая перелистывать и остановившись на одном имени рядом с Мартинье.
– Именно на такое.
– Что он итальянец, этот Марчиали? – спросил Арамис, показывая пальцем на фамилию, привлекшую его внимание.
– Тсс! – прошептал Безмо.
– Почему такая таинственность? – понизил голос Арамис, невольно сжимая руку в кулак.
– Мне кажется, я вам уже говорил про этого Марчиали.
– Нет, я в первый раз слышу это имя.
– Очень может быть. Я говорил вам о нем, не называя имени.
– Что же, это старый греховодник? – пытался улыбнуться Арамис.
– Нет, напротив, он молод.
– Значит, он совершил большое преступление?
– Непростительное.
– Убил кого-нибудь?
– Что вы!
– Совершил поджог?
– Бог с вами!
– Оклеветал!
– Да нет же! Он…
И Безмо, приставив руки ко рту, прошептал:
– Он дерзает быть похожим на…
