Ким - Киплинг Редьярд Джозеф (книги полностью .txt) 📗
— Я... я сам и прочие мои земляки позаботимся о нем... если это дозволяется.
— Дозволяется, — проговорил Ким еще более высокомерно. — Святой человек, эти люди принесут нам пищу.
— Хорошая страна. Вся южная земля хороша... великий и страшный мир, — дремотно бормотал лама.
— Пусть спит, — сказал Ким, — но позаботьтесь, чтобы его хорошо накормили, когда он проснется. Он очень святой человек. — Один из уриев опять сказал что-то презрительным тоном. — Он не факир. Он не деревенский нищий, — строго продолжал Ким, обращаясь к звездам. — Он святейший из святых людей. Он выше всех каст. Я его чела.
— Поди сюда! — послышался ровный тонкий голос, и Ким подошел, зная, что невидимые ему глаза впились в него. Костлявый коричневый палец, отягченный перстнями, лежал на краю повозки, и вот какой произошел разговор.
— Что это за человек?
— Величайший святой. Он идет издалека. Он идет из Тибета.
— Из какого именно места в Тибете?
— Из-за снегов... из очень отдаленного места. Он знает звезды, он составляет гороскопы, предсказывает судьбу. Но он делает это не для денег. Он делает это по доброте и великому милосердию. Я его ученик. Меня зовут Другом Звезд.
— Ты не горец.
— Спроси его. Он расскажет тебе, что я был послан звездами указать ему путь к цели его паломничества.
— Хмф! Слушай, щенок, я старая женщина и не совсем дура! Лам я знаю и почитаю, но ты такой же истинный чела, как этот мой палец — дышло от этой повозки. Ты индус без касты, дерзкий и наглый нищий и, наверное, только из корысти присоседился к этому святому человеку.
— А разве мы не из корысти делаем всякую работу? — Ким быстро переменил тон в соответствии с изменившимся тоном старухи. — Я слышал, — эту тетиву он натянул наудачу, — я слышал...
— Что ты слышал? — подхватила она, стуча пальцем по дереву.
— Я не совсем твердо помню это... просто базарные сплетни, наверное вранье, но что даже раджи... мелкие горные раджи...
— Но у них, тем не менее, хорошая раджпутская кровь.
— Несомненно, они хорошей крови. Но даже они продают самых красивых своих женщин из корысти. Они продают их на юг, аудхским заминдарам и тому подобным людям.
Ничто так упорно не отрицают мелкие горные раджи, как именно это обвинение, но именно этому беспрекословно верит базарная толпа, толкуя о тайной торговле рабами в Индии. Сдержанным негодующим шепотом почтенная дама разъяснила Киму, какой он лукавый лжец. Намекни об этом Ким в те дни, когда она была девушкой, и в тот же вечер ее слон затоптал бы его до смерти. Это было истинной правдой.
— Ахай! Я всего только нищий парнишка, как изволила сказать Око Красоты, — завопил он в притворном ужасе.
— Око Красоты, скажешь тоже! Кто я такая, что ты смеешь приставать ко мне с нищенской лестью? — И все же давно позабытое обращение заставило ее рассмеяться. — Так можно было сказать сорок лет назад, и не без основания. Даже тридцать лет назад. Но вот что выходит, когда шляешься по всему Хинду! Вдова владетельного князя обречена встречаться с подонками и терпеть насмешки нищих.
— Великая владельная княгиня, — быстро подхватил Ким, заметив, что она дрожит от возмущения. — Я именно тот, каким считает меня великая владетельная княгиня, но, тем не менее, мой учитель святой. Он еще не слыхал приказа великой владетельной княгини.
— Приказа? Мне приказывать святому человеку, учителю Закона... прийти и говорить с женщиной? Никогда!
— Смилуйся над моей глупостью. Я думал, что было отдано приказание.
— Нет, не приказание. То была просьба. Ясно тебе теперь? — Серебряная монета звякнула о край повозки. Ким взял ее и низко поклонился. Старуха понимала, что его нужно умаслить, ведь он был глазами и ушами ламы.
— Я только ученик святого человека. Быть может, он придет после того, как поест.
— О скверный и бесстыдный мошенник! — унизанный драгоценными камнями палец неодобрительно погрозил ему, но он слышал, что старуха тихо смеялась.
— А в чем дело? — сказал он, переходя на свой самый ласковый и доверительный тон; перед этим тоном — Ким знал это — могли устоять лишь немногие. — Или... или твоей семье не хватает сына? Говори откровенно, ибо мы, жрецы... — эти слова он полностью заимствовал у одного факира Таксалийских ворот.
— Мы, жрецы! Ты еще не дорос до того, чтобы... — она оборвала шутку новым взрывом смеха. — Ведь мы, о жрец, мы женщины, не всегда думаем только о сыновьях. Кроме того, дочь моя уже родила мальчика.
— Две стрелы в колчане лучше, чем одна, а три еще лучше, — Ким, проговорив пословицу, задумчиво кашлянул и скромно потупил глаза долу.
— Истинно, истинно так. Но, может быть, это еще придет. Конечно, эти южные брахманы никуда не годятся. Я посылала им подарки, и деньги, и опять подарки, а они пророчествовали.
— А! — протянул Ким с невыразимым презрением, — они пророчествовали! Даже настоящий жрец не сумел бы столь выразительно произнести эти слова.
— Но не раньше, чем я вспомнила о своих родных богах, были услышаны мои молитвы. Я выбрала благоприятный час и... быть может, твой святой слышал о настоятеле монастыря Ланг-Чо. Я обратилась к нему с этим делом и, представь себе, через должный срок все вышло так, как я того желала. Тогда брахман, живущий в доме отца сына моей дочери, сказал, что это случилось по его молитвам, но он немного ошибается и я разъясню ему это, когда мы достигнем цели нашего путешествия. Поэтому я потом отправлюсь в Будх-Гаю, чтобы совершить шраддху за отца моих детей.
— Туда же идем и мы.
— Вдвойне приятно, — защебетала старая дама. — Родится второй сын!
— О Друг Всего Мира! — Лама проснулся и беспомощно, как ребенок, испуганный тем, что очутился не на своей постели, позвал Кима.
— Иду! Иду, святой человек! — Ким бросился к костру, где застал ламу, уже окруженного блюдами с пищей. Горцы явно преклонялись перед ним, а южане выглядели уныло.
— Ступайте прочь! Убирайтесь! — крикнул Ким. — Неужели нам придется есть на людях, как собакам? — Они в молчании поели, слегка отвернувшись друг от друга, и Ким закончил ужин сигареткой туземного изготовления.
— Не повторял ли я сто раз, что юг — хорошая страна? — Тут остановилась одна женщина — добродетельная и высокорожденная вдова горного раджи. По ее словам, она совершает паломничество в Будх-Гаю. Она послала нам эти блюда и просит тебя поговорить с ней, когда ты как следует отдохнешь.
— А это тоже твоя работа? — Лама глубоко погрузил пальцы в табакерку.
— Кто кроме меня оберегал тебя с тех самых пор, как началось наше чудесное путешествие? — глаза у Кима так и бегали; он выпустил скверный дым через ноздри и вытянулся на пыльной земле. — Или я не заботился о твоих удобствах, святой человек?
— Вот тебе мое благословение, — лама торжественно наклонил голову. — Много я знал людей за свою столь долгую жизнь и немало учеников. Но ни к кому из людей, если только ты рожден женщиной, так не тянулось мое сердце, как к тебе, — заботливому, умному и учтивому, хотя, порой, маленькому дьяволенку.
— А я никогда не видел такого жреца, как ты, — Ким внимательно рассматривал доброе желтое лицо — морщинку за морщинкой. — Мы меньше трех дней назад вместе отправились в путь, но как будто сто лет прошло.
— Быть может, в одной из прежних жизней мне было позволено оказать тебе какую-нибудь услугу. Быть может, — он улыбнулся, — я выпустил тебя из ловушки или, поймав тебя на удочку, в дни, когда сам еще не обрел просветления, выбросил обратно в реку.
— Возможно, — спокойно согласился Ким. Он много раз слышал такие рассуждения от людей, которых англичане сочли бы не одаренными сильным воображением. — Теперь, что касается женщины в повозке, я думаю, что ей требуется второй сын для ее дочери.
— Это не имеет отношения к Пути, — вздохнул лама, — но ведь она родом с Гор. О Горы и горные снега!
Он встал и направился к повозке. Ким дал бы уши себе отрезать, лишь бы пойти вместе с ним, но лама не пригласил его, а те несколько слов, которые ему удалось уловить, были произнесены на незнакомом ему языке, ибо разговор шел на каком-то горном наречии. Женщина, видимо, задавала вопросы, над которыми лама думал, прежде чем ответить. Время от времени слышались певучие модуляции китайских наречий. Странную картину наблюдал Ким из-под полуопущенных век. Лама стоял выпрямившись во весь рост, причем в свете костров, горевших на парао, желтая одежда его казалась изрезанной черными полосами глубоких складок, подобно тому, как узловатый древесный ствол на закате кажется изрезанным тенями, и обращался с речью к расшитому мишурой и лакированному ратху, пылающему в этом неверном свете, как многоцветное драгоценное украшение. Узоры на вышитых золотом занавесках текли вверх и вниз, расплывались и изменялись по мере того, как ткани качались и трепетали на ночном ветру, и когда беседа приняла более серьезный характер, унизанный драгоценностями указательный палец рассыпал искорки света между вышивками. За повозкой стояла стена смутного мрака, испещренная огоньками и кишевшая неясными очертаниями, лицами и тенями. Голоса раннего вечера слились в один мягкий гул, и самым низким звуком его было неторопливое чавканье быков, жующих резаную солому, самым высоким — треньканье ситара какой-то бенгальской танцовщицы. Большинство мужчин уже поужинало и усердно потягивало свои булькающие, хрюкающие хукки, которые, когда они разгорятся, издают звуки, похожие на кваканье лягушки-быка.
