Город мелодичных колокольчиков - Антоновская Анна Арнольдовна (читаем книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Сожалеет Незир-бек, сетует Тахир-бек:
— Видит аллах, жаль, что награды вручает не Моурав-паша, а почему-то эфенди Абу-Селим.
Но додумывать бекам не пришлось: вышел помощник вали и словно в трубу затрубил:
— Всех просят ждать вызова на парадном дворе. Мир над вами.
На пороге, где застыли арабы с саблями наголо, показывается эфенди. Он важно говорит, что по приказу должен провести церемонию вручения подарков султана Мурада IV по всем правилам Сераля.
И он проводит…
Абу-Селим почтительно пропускает в белую комнату баловня судьбы — Фаиз-пашу. Он идет легкой походкой, будто нацепил невидимые крылья.
Абу-Селим дергает шнур, и где-то приглушенно звенит мелодичный колокольчик Токата.
Отходит в сторону незримая дверца, выскакивают четыре разбойника, мгновенно схватывают пашу, нахлобучивают на него уродливый черный колпак, приглушающий крик, и вталкивают в черную комнату.
Миг, и отсеченная голова шумно падает в плетеную корзину, и кровь, как на бойне, стекает по деревянному желобу.
Абу-Селим, улыбающийся, выходит на парадный двор. Он вызывает счастливчиков, раньше других заслуживших награду падишаха, «средоточия вселенной».
И вот в белую комнату входит удалой начальник сипахов Рамиз-паша.
Затем начальник оды Самсумджы семьдесят второй — отважный Али-бек.
Затем неподкупный Джянум-бек, капудан оды Джебеджы первой, третьей и пятой.
Потом бесстрашный Незир-бек, начальник оды Чериасы семнадцатой.
За ним капудан Зембетекджы восемьдесят второй, отчаянный Тахир-бек.
Но почему не возвращаются награжденные? Почему не выражают благодарность? Почему…
Пашей и беков на парадном дворе охватывает страшное подозрение. Они рванулись к выходу, обнажая клинки. Но ворота закрыты… а из засады выскакивают башибузуки верховного везира, и их не счесть. В каждой руке по ятагану, а в зубах — нож. На один клинок, верный Моурав-паше, приходится десяток клинков, верных сердар-и-экрему.
— О-о-о-ох… Аман-заман!..
Началась не схватка — резня. Одному лишь Эсад-беку удается выскользнуть из дворцового дома, логова шайтана.
И Эсад-бек, забрызганный кровью, добирается до своих шатров, поднимает янычар, и они храбро несутся к проклятым воротам, готовые разнести все, что станет на их пути.
Ворота медленно открываются. Из них выезжают, нудно поскрипывая колесами, телеги с мертвыми телами, — вереница обыкновенных телег, пахнущих дегтем, с бесстрастными возницами в черных балахонах.
Янычары отпрянули в сторону, невыразимый ужас охватил их и мгновенно покинула храбрость: «О аллах, почему?!»
Абу-Селим выехал к воротам, выплюнул сгусток крови, потер губу и грозно крикнул:
— Янычары! Измена! Верховный везир раскрыл заговор против султана! Ур-да-башина Хозрев-паше!
А пир в доме трехбунчужного Моурав-паши продолжался!
Когда подали тридцатое блюдо с жареными ягнятами, Хозрев-паша напомнил о золотом кувшине с тигром.
— Настал час выпить райский напиток за султана славных султанов! Да продлит аллах его жизнь до конца вселенной!
Эрасти поспешил в хранилище, где под замком находился заветный кувшин. Еще утром он, взболтнув зеленую влагу, дал попробовать собаке, а через полтора часа, как приказал Димитрий, протянул полную чашу слуге турку, но яда в соке зеленой сабзы не оказалось.
И сейчас Эрасти раньше, чем дать другим, осмотрительно сам отпил несколько глотков. Хозрев-паша добродушно рассмеялся и похвалил оруженосца за осторожность.
— Ай-я, сразу видно, в Иране жил. Абдар! — и первый подхватил свою чашу.
Эрасти до краев наполнил ее зеленоватой влагой и хотел уже наполнить чашу Саакадзе, но внезапно чухадар завистливо выхватил кувшин у Эрасти, заявив, что он тоже хочет прославиться тем, что наливал в чашу Великого Моурав-паши, мирмирана Караманского вилайета, турецкий нектар. Он тоже будет горделиво рассказывать своим сыновьям, что и из его рук приняли благородные грузины султанский напиток.
Не узнать Хозрев-пашу на пиру в Токате. Он щедр и милостив и сам доволен, что таким хорошим отражается во множестве зеркал, украшающих ниши. Подозвав насторожившегося Эрасти, он потрепал его по плечу цепкими пальцами с выкрашенными ногтями, снял со своего пояса алмазную застежку и сам пристегнул к поясу Эрасти.
Взоры пирующих невольно привлекла игра искусно подобранных камней, и никто не заметил, как именно в этот миг чухадар ловко обменял под полой плаща золотой кувшин на точно такой же другой с выгравированным тигром и, не мешкая, разлил зеленое вино по чашам «барсов». Особенно старательно наполнил он чашу Саакадзе. Остаток, по знаку верховного везира, чухадар вылил в чашу Эрасти и с поклоном вернул ему кувшин.
Пировали до полуночи…
Камин давно потух; казалось, неведомое чудовище разинуло черную пасть и готово проглотить пирующих. Глаза у Пануша невольно смыкались, но он боролся с зевотой и лишь дивился, почему тюрбаны и шлемы на этажерке подпрыгивают в какой-то воинственной пляске. А Элизбара мучал ушакский ковер, будто взлетевший под потолок и трепыхавшийся там, как парус.
Первым уснул, свалившись на ковер, Гиви. За ним — Ростом, успевший бросить удивленный взгляд на священные надписи из корана, развешанные по стенам. Из гармоничных и сложных линий арабских букв вдруг составлялись корабли, мечети, дворцы, они точно манили в неведомые страны, и хотелось превозмочь сонливость и шагнуть через мрак, застивший глаза.
Наклонившись к вали, Хозрев сквозь зубы процедил: — Мухаммед, как справедлив он, воспретив правоверным напиток шайтана. Увидишь, вали, скоро если не один, то все гурджи превратятся в кабанов — одни будут валиться на пол, другие драться. Говорят, на одном пиру гяур Моурав убил двух и трех, ранил одного и двух.
Вали встревожился. Он припомнил персидскую притчу о гурджи, вступившем в единоборство со львом и разорвавшем ему пасть. Этим гурджи был Моурав-паша. Богатырь! Но чувстве восхищения не должно превышать чувства осторожности. Когда льется шербет — хорошо, когда кровь — хуже. Для чего ждать, чтобы от страха потрескались губы? Время, приди — время, уйди!
И незаметно вали что-то прошептал на ухо соседу паше. У того глаза полезли на лоб, покрытый испариной, и он в свою очередь склонился к сидящему рядом двухбунчужному паше, так и застывшему с открытым ртом. Придя в себя, этот в свой черед стал нашептывать на ухо солидному паше, начальнику пушкарей, чуть не подавившемуся костью.
Когда вслед за Элизбаром свалился и Матарс, почему-то заменивший в разгар пира белую повязку черной, вали, а за ним и остальные паши, стараясь ступать бесшумно, но невольно ускоряя шаги, покинули двухсветный зал.
«Странно, — недоумевал Саакадзе, — никогда „барсы“ от вина не пьянели, а сейчас валятся, как камни с кручи!.. А уже настал час похода. Вот резкие звуки труб и грохот барабанов превращаются в раскаты грома. Из облаков падают янычары… тысяча… две… три… Хохочет Хозрев-паша, потрясая дубинкой. Движутся чудовищные черные верблюды с семью горбами, и на каждом пылающий минарет… Просыпайтесь, друзья! Э-хэ, „барсы“! Ждут нас кони! Скорей! Скорей!.. Нет шаха Аббаса! Надо использовать междуцарствие в Иране! Вперед! Но почему… почему снова слышу замогильный голос бабо Зара: „Береги коня! Береги коня!..“ Вихрем мчится трехглавый конь, рвутся на тонких шеях в разные стороны головы… Одна голова мчится через лес с оранжевыми деревьями, другая — через зеленые воды, третья — к мрачным громадам… Почему скачу одновременно по трем дорогам?.. Грузия… Персия… Турция…»
Каменный пол… темные своды… грязные оконца в решетках… за ними муть.
С трудом поднял Эрасти тяжелые, словно железные веки. Где он?.. И почему на руках гремят цепи?.. И вдруг вопль отчаяния вырвался из груди Эрасти: цепи гремели и на скованных руках Саакадзе, гремели на руках всех плененных «барсов».
Происходящее казалось немыслимым, кощунственным, плодом больного воображения.
