Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович (чтение книг .TXT) 📗
Он не успел закончить. Гулям не успел ответить. Зацокали копыта, загрохотал засов калитки. В Чаарбаг Фаурке вторгся, как всегда веселый, шумливый, добродушный, его превосходительство генгуб Абдуррахим. И вся цветущая его физиономия, и его шитый золотом мундир, и белый султан парадного головного убора сияли, светились радушием и удовольствием. Борода струилась по орденам. Изысканности комплиментов, которые он расточал Насте–ханум, мог позавидовать даже царь придворных льстецов, знаменитый поэт Шибиргани. Изысканные кушанья, которые подали на серебряных блюдах десяток слуг, по вкусу соперничали с кухней самого шаха персидского. Изысканные мелодии, которыми услаждали слух внезапно появившиеся тотчас же после его прибытия музыканты, могли сравниться только с мелодиями рая.
Абдуррахим вполне оправдывал нелестное прозвище, которым только что наградил его Джаббар ибн–Салман, — Барабан. Особенно «громко» он вел себя потому, что накурился гашиша. Обострившееся восприятие делало ум его прозрачным и ясным, точно хрусталь. Вся пышность, весь шум и треск, вся изысканность угощений и музыки понадобились Абдуррахиму, чтобы подсластить горькую пилюлю.
Генгуб явился в тихий виноградник с целью, как он заявил, уведомить своего высокопоставленного пленника о часе расставания. Завтра дорогой гость отбывает в Кабул. Горе генгуба Абдуррахима, порожденное сим обстоятельством, не поддается описанию…
Бедная Настя–ханум! Как больно сжалось ее сердце. Нахмурился и Гулям, хотя губы его кривились в учтивой улыбке.
— В моих силах и… — тут Джаббар ибн–Салман многозначительно поднял свои белесые брови, — и в силах его превосходительства генгуба отсрочить… отложить выезд, не очень приятный вашей прелестной мадам, которой так не хочется расставаться с райским Гератом… Не правда ли?
Странно, генгуб Абдуррахим при своем появлении очень церемонно приветствовал и Гуляма и его супругу, но даже не кивнул головой Джаббару ибн–Салману.
«Они уже виделись сегодня», — подумал Гулям.
Музыка гремела очень громко, очень резко. За столом поэтому все говорили громко. То, что Гулям не ответил на вопрос Джаббара ибн–Салмана, можно было приписать тому, что он не расслышал вопроса. И араб вновь повторил:
— Отложить выезд в моих силах и во власти генгуба…
В стальных глазах его появилось нечто такое, что вдруг словно начало подхлестывать Абдуррахима. Правитель Герата сразу потерял свою беззаботность, и брови его насупились. Пришла пора решений и действий. Не столько решалась судьба бывшего опального векиля, сколько предстояло решиться вопросу: а с кем вы, господин губернатор Герата Абдуррахим? Не пора ли вам определиться? Независимость? Но тогда война и все превратности, связанные с ней. Отказ от независимости? Почет и покой, по крайней мере на известное время.
С трудом Абдуррахим выдавил из себя:
— Позволю вспомнить слова любимого поэта:
Не каждую тайну, сокрытую в сердце, открой другу.
Аллах знает: твоим врагом он сделается завтра.
И не спеши причинить вред твоему врагу.
Аллах знает: он станет завтра твоим другом…
Он явно гаерничал. Странно было видеть это в таком представительном, красивом, увешанном сияющими регалиями вельможе. Джаббар выразительно пожал плечами. Щека угрожающе задергалась.
Абдуррахим спохватился:
— Отложить отъезд в наших силах.
Он сказал это с таким видом, как будто прыгнул в пропасть. Было только непонятно: сказал он «в наших» в применении к своей персоне, из особого уважения к себе, или говорил он о себе и об арабе… Гулям понял, во всяком случае, что Абдуррахим в сговоре с Джаббаром ибн–Салманом. И тут он вспомнил все, что слышал об этом арабе, о всех делах его, и что–то вроде спазмы сжало его горло. Не в силах преодолеть отвращение, он коротко сказал:
— Я готов выполнить приказ… Мне бояться суда нечего. Совесть моя чиста…
Округлые щеки и даже орлиный нос генгуба побагровели.
— Мы, старики, храним мудрость и осмотрительность предков, — сказал он недовольно. — О, суд никогда не бывает свободным и независимым. Он только язык, выражающий мысли и волю правителей. Вы, молодые, считаете негодным все, что является, так сказать, отклонением… отклонением…
Он так и не сказал, что именно, но презрительная усмешка говорила красноречиво, что он не очень ценит благородные побуждения Гуляма.
И вообще трудно было в его неустойчивом положении принимать решения, но Гулям оказался слишком неустойчивой ставкой. За таким пойдешь, бед не оберешься. Единственное, о чем жалел теперь генгуб Абдуррахим, что слишком разоткровенничался. Лучше бы такого разговора совсем не было.
Ничем не показал своего разочарования и Джаббар ибн–Салман. Он даже заметил: «Стойкие не сходят с путей справедливости», но при этом плохо улыбнулся. Однако он сделался даже любезнее, приветливее с Настей–ханум. Он выразил сожаление, что ей, такой хрупкой и нежной, предстоит перенести столько лишений. Больше всего, оказывается, его пугало, что ей предстоит разлука. «Едва ли господин генгуб сможет теперь допустить послабления в отношении господина векиля. В дороге не исключены всякие случайности».
Абдуррахим прятал глаза, старался не встречаться с полным отчаяния взглядом молодой женщины и упрямо, по–бычьи мотал головой.
Он играл с огнем. Он заигрывал с Кабулом, клялся в верности, но сам под всякими предлогами уклонялся от поездки в столицу. На все предложения занять любой пост при дворе в Кабуле он отвечал уклончиво и неясно. Коловращение судеб в Азии — дело туманное. Уедешь из Герата генерал–губернатором, а кем сделают там, в Кабуле? Кто знает. Нет. На все письма Абдуррахим в высшей степени почтительно, в высшей степени скромно отписывался: «Мы, ничтожный, пользуемся любовью гератцев и были бы счастливы остаться жить в Герате».
И править Гератом… Но это не писалось, а подразумевалось.
Он почтительно клялся выполнить все приказы Кабула, а сам только что вернулся с совещания пяти крупнейших вождей туркменской эмиграции, готовившихся вторгнуться в Советскую Туркмению, обещая им деньги, фураж, одежду. Одной рукой он направлял банды калтаманов грабить пункты Востгосторга, а другой поощрял гератских купцов сбывать шерсть Востгосторгу. А в результате клал в карман немалые куши. Он заигрывал с Керим–ханом, Великим Убийцей, и не помешал его белуджам совершать налеты на Иолотань и Пендэ. Но едва Керим–хан совершил поездку в Кабул и стало известно, что его там принимали с королевскими почестями, как генгуб Абдуррахим арестовал его помощника Мамеда Али, а белуджам пригрозил расправой.
Джунаид спокойненько жил в одном переходе от Герата, в Каптар–хане, и плел свои интриги, подкрепленные тысячью винтовок, хоть Кабул и требовал, в соответствии с договором с СССР, немедленно отправить старого разбойника на юг, подальше от советской границы. Кабул хочет одного, Джаббар ибн–Салман — совсем другого.
Положение Абдуррахима с каждым днем делалось все более шатким. Только в волнениях на севере страны среди вольнолюбивых племен или в мятежах непокорных моголов, таджиков и белуджей, туркмен, хезарейцев, узбеков он искал и находил опору своим честолюбивым замыслам. Играть дальше в независимость и самостоятельность было приятно для честолюбия и кармана, но чаша весов все больше перевешивала в сторону центрального правительства. Последняя ставка в виде Гуляма, предложенная Джаббаром ибн–Салманом, явно шаткая, явно ненадежная.
Абдуррахим жадно прислушивался к каждому слову разговора. Ему все больше не нравился этот Гулям. Слишком много он говорит о совести, о народе, о родине. Для себялюбца и стяжателя Абдуррахима все разговоры о любви к родине, народу были выше его понимания. Он не верил в любовь к родине. Он очень любил себя, свои удовольствия, вкусную пищу, красивых жен, увлекательную охоту, пышный восточный почет, лесть и восторги.
Но минуточку! Что такое затеял этот араб? Почему–то он резко изменил тон. Видимо, понял, что зря теряет время.
Джаббар ибн–Салман перестал улыбаться и вдруг бросил Гуляму:
