Северная звезда - Недозор Татьяна (читать полные книги онлайн бесплатно TXT) 📗

Для многих мещан и жителей предместий посещение могилы являлось всего лишь поводом для прогулки на колесном пароходике по Неве. На могиле обычно сидели полчаса-час, а потом шли на большой луг, еще свободный от крестов и намогильных памятников, и здесь поминали «дорогих усопших»; на лугу собиралось до тысячи человек, и половина их пела, плясала, водила хороводы. К вечеру поминальщики, напившись, устраивали драки, и нередко бывало так, что с этого луга они попадали прямо на кладбище…

Сейчас через этот луг, не обращая внимания на редких прохожих, шла обычная девушка, каких в Санкт-Петербурге сотни тысяч. По виду – небогатая мещаночка. Черное старое платье и черная косынка на голове – явно еще носит траур. Дочь, а может, даже и вдова – смерть не щадит ни родства, ни возраста.

Она специально выбрала это платье, самое скромное из тех, что было в сундуках тети, ибо в месте, где все равны, приличествует скромность.

Даже в детстве Маша не отличалась особо глубокой верой. Все же сейчас не замшелый «осьмнадцатый» или семнадцатый век, а время керосиновых двигателей, воздушных и подводных кораблей, могучих пароходов, в считаные дни пересекающих океаны и электричества.

Отец её ходил в храмы лишь по большим праздникам, да и то, как ей все чаще с годами казалось, лишь по необходимости, потому как положение обязывало. Если же кто-то из его знакомых заводил разговоры о вере, он отмалчивался или отвечал короткой присказкой, что, мол, церковь не в бревнах, а в ребрах. Мама водила её в храм, но мама давно лежит в земле. А тетушка Христина Ивановна воспитывалась в вольнодумных шестидесятых.

Так что Маша даже на пасхальных каникулах, когда их, гимназисток, распускали на неделю, чтобы они могли говеть, исповедоваться и причащаться, выбирала для говения окраинные церкви. Тамошние священники не очень следили за тем, чтобы говеющие гимназистки посещали все великопостные службы. А на крайний случай можно было пожертвовать на храм рубль, и святые отцы вновь становились снисходительными.

Но все же грубый атеизм и материализм, каким щеголяли иные из её сверстниц, был ей чужд. Дарвиновская обезьяна, которой новый век заменил ветхого Адама, не слишком-то её вдохновляла. Она даже написала в альбоме своей подружки Насти Красиной, выведшей на первой странице знаменитые слова немецкого философа: «Бог умер. Ницше», игривый ернический ответ на сию мысль: «Ницше умер. Бог».

И вот теперь она шла мимо памятников упокоившимся тут, бормоча про себя слова молитвы. Воистину то, что она пережила, лишний раз подтверждало: «Все в руце Божьей». Взор её время от времени останавливался на памятниках и надгробиях. В этой части кладбища они были все больше старые, еще начала этого века, а то и конца прошлого. Колонны, саркофаги и плиты со старославянской вязью.

На мраморном саркофаге, стоящем на могиле бронзовых дел мастера купца Трасилова, родившегося в 1765 году от Рождества Христова и умершего в 1823-м, церковнославянской вязью было выведено простое и короткое: «Будь счастлив, пока ты живой…» Еще одна могила, молодой женщины, была украшена отдающим залихватским юмором напутствием: «Пока жива была, ты не ценил меня, мой милый. Как умерла, то, хоть цени, хоть не цени, мне все равно, мой милый…» Вот надгробная надпись профессора словесности Щербатова К. Н.: «Прохожий, ты идешь, а не лежишь, как я. Постой и отдохни на гробе у меня. Сорви былиночку и вспомни о судьбе. Я дома. Ты в гостях. Подумай о себе. Как ты, был жив и я. Умрешь и ты, как я…» Девице Елене Топоровой кто-то из родных оставил такие прощальные строки: «Наша жизнь без тебя словно полночь глухая в чужом и безвестном краю. О, спи, наша Аленушка, спи, дорогая, у Господа в светлом раю».

Тихий робкий протест потрясенного сознания пробивался сквозь слова эпитафии купцов Чердохловых: «Вот здесь холодная могила отца и мать сокрыла. Божий гроб ваш закидан землей, белый крест, водруженный над вами, освящен он сердечной мольбой, окроплен задушевной слезой. Пусть вы в могиле зарыты, пусть вы другими забыты, но на призыв мой, родные, вы, как бывало, живые, тихо встанете надо мной». А вот надпись на скромном памятнике Косте Роеву: «Покойся, дитя дорогое, только в смерти желанный покой, только в смерти ресницы густые не блеснут горячей слезой…» Памятник поставлен безутешными родителями. Как и этот: «Последний подарок дорогим детям Пете и Женечке Мельниковым. Спите, милые дети, крепким сном. Вечная память».

Место неизбывной горечи и вечного покоя. Вот и место, куда она стремилась. Огороженный витой чугунной оградкой участок.

«Родовое поместье», – как шутил иногда её отец.

Недостроенная часовня, на которой уселись три вороны. И ряд каменных крестов.

Слева – старые могилы маминой родни: деда, бабушки, тетки и дяди. Справа – могила мамы и братика. И между ними – тяжелая плита исчерна-зеленоватого с искоркой олонецкого лабрадорита. На ней – восьмиконечный крест и выбитые зубилом и чуть небрежно зарихтованные буквы: «Воронов Михаил Еремеевич, купец I гильдии. 1849–1897».

Вот и все…

Присев рядом на скамейку, она молча слушала шум ветра и карканье ворон, видать, решивших поселиться в часовне.

Невдалеке у свежевырытой могилы устроились два кладбищенских служителя – оба в одинаковых черных поддевках и картузах, в старых сапогах. Разложив на рыхлом холмике платок, они выложили на него четверть ситного и пару луковиц, вытащили скляницу с чуть мутной жидкостью. Один был постарше, с сивой бородой, второй – рыжий и усатый. Не замечая Марию, они громко обсуждали свои могильные дела.

– Намедни графиню Блудову хоронили, Настасью Львовну… – говорил старый, утирая бородку. – Там племяш расщедрился, по три целковых дал. Эвон как наследству-то радовался. В Питер-то старушку, слыхал, привезли в вагоне для устриц, замороженную, как семгу, стало быть… Чай, не думала, когда устрицы едала, что так обернется.

– Да, а мой батюшка ейного батюшку хоронил… – вспомнил второй, тот, что с усами. – Так вспоминал, что Льва Львовича-с с имения привезли честь по чести. Не с устрицами какими, а на тройке кровных коней да в возке приличном и в гробе дубовом с серебряными гвоздиками да накладками. Еще лекарем домашним бальзамованный, и крепко бальзамованный: так что, почитай, и не подгнил за месяц дороги… Богатые были похороны!

– Что да, то да, – согласился старший могильщик. – Нонешние-то жидковаты против прежних… Вот, памятаю, сам мальцом был. Так майор лейб-гусарский помер, на дуэли до смерти убили. Завещал, чтобы, как в могилу класть будут, хор цыганский пел да цыгане плясали… Батюшка-то твой как? – сменил он тему.

– Жив, слава те, Господи, да здоров для своих-то годов, Сидор Прохорыч. Ну, дык ему-то осемьдесять будет на Ефимия, а мой дед так вообще девяносто с лишком прожил, нате-ко! Вот уж был кремень. В солдатах был, турок бил и сам, был грех, бунтовал в Москве в чумной год, в унтеры вышел. Троекратно ранетый… Трёх царей да царицу пережил – нате-ко! Спина от палок полосатая аж стала! А вот на девятом десятке еще и батюшку моего, когда тот кубышку, на корову отложную, пропил, вожжами отходил…

Усатый довольно крякнул, допил водку.

– Давай еще!

Закончив, они степенно взяли лопаты «на караул», как солдаты ружья, и ушли, топая по влажной земле порыжелыми сапогами.

Маша порывисто вздохнула. Вот тут же, в оградке, лежат её дед и бабка да иные сродники, которых она не видела.

О деде, Крындине Иване Борисовиче, она знала немного. То, что говорила тетка да Перфильевна, выросшая в его доме сирота. Знала лишь, что родился он в 1792 году и был записан в мещане Новгородской слободы. Был женат на Федосье Антоновне, урожденной Корытиной. Жили они на Покровской улице в собственном доме, там, где ныне рабочие казармы фабрики Гужона. Матушка её, Калерия Ивановна Крындина, была предпоследним ребенком от этого брака. Иван Борисович умер 10 декабря 1870 года, почти за десять лет до рождения Маши, и был похоронен на этом кладбище, где ранее была похоронена его жена, а её бабка Федосья, умершая 20 апреля 1870 года. Четверо из шести детей купца Крындина умерли при его жизни. Дядя Маши и брат мамы, Хрисанф Иванович, погиб в возрасте тридцати четырех. От Перфильевны она знала, что его зарезали разбойники, когда он возвращался с выручкой с Макарьевской ярмарки [5]. Второй сын, Никифор, был капитаном и погиб в море на корабле, который был снаряжён на деньги отца. Младшая из сестер, Василиса, вышла замуж за дворянина, но умерла при родах. Матушку Маши, Калерию, унесла скоротечная чахотка. Выскочила на улицу без шубейки в питерскую позднюю осень, а вот поди ж ты… И лишь самая старшая, Христина, – одинокая вдова, была жива до сих пор. Она одна, выходит, и осталась в мире у Маши…