Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Лихоталь Тамара Васильевна
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ОБЕРЕГАТЕЛЬ РУССКОЙ ЗЕМЛИ
Боярин, простолицый и весёлый, приветливо кивнул на низкий поклон швеца и принялся быстро снимать одежду. Не дожидаясь, пока слуга подхватит на руки, он одно за другим кидал на сундук, а то и просто на пол верхнее платье, пояс, рубаху. Движения у него были быстрые, нетерпеливые, и, переодеваясь, он двигался по комнате, ступая быстро и твёрдо. Когда он натянул новые порты и свиту с рукавами, на лицо его набежала тень. Он поднял кверху руки, повёл широкими плечами — платье жало под мышками, стесняло движения. Швец, которому заказчик стал выговаривать, хоть и кланялся низко, до самого полу, но, кося глазами, уверял, что шито всё точно по мерке. Он хорошо знал правило: если швец исказит свиту, не умея шить, то будет лишён цены. Но он не чувствовал себя виноватым. Это не старинное платно, широкое, как мешок, под который два брюха можно упрятать, а облегающий стан опашень. Такой, как шьют теперь. В конце концов боярину надоело препираться с языкатым швецом. Он ведь не хотел заказывать это новомодное платье. Настояла жена Настасья. Мол, ныне все так носят. Он послушался и вот похож в этом платье на скомороха.
— Скоморох!
— Конюх!
— Придверечник!
Вот он кто — Добрыня. Так по крайней мере шепчут в дворцовых палатах, в боярских домах. Так оно и есть на самом деле. Всё правда: и конюшни чистил Добрыня, кормил и холил княжеских коней прежде, чем сам получил коня и оружие. Смолоду был удал и расторопен. Умел работать, умел и веселиться. До сих пор возьмёт в руки гусли, пальцы сами скачут по струнам, и льется из души песня. Уж на что жена Анастасия не любит, когда Добрыня скоморошничает, и то иной раз заслушается, притихнет. А потом подойдёт, обнимет, припадёт русой головой к мужнину плечу. И собой Добрыня ладен и пригож. Потому и прозвали с малых лет Добрыней. Но ещё краше была сестра Малуша. Так же расторопна в работе, приветлива нравом. Поэтому присмотрела её старая княгиня Ольга, забрала в княжеские хоромы ключницей, полюбил молодой князь Святослав.
Была любовь, да счастья не было. Женили Святослава на угорской княжне; умерла с горя Малуша. А в княжеском тереме остался её сынок Владимир — так и рос с братьями княжичами. А когда подрос он… Да, был Добрыня придверечником — домоправителем у Владимира. А ещё был его воспитателем — вуем, первым советником. Разве не он, Добрыня, искусными речами уговорил новгородцев просить Святослава, чтобы поставил он на княженье в Новгороде малолетку Владимира? Вместе с шестилетним князем уехал в Новгород. И дом его вёл, и городом управлял, и самого князя растил. А потом? Разве не он ездил сватом к всесильному тогда соседу просить его дочь в жены юному Владимиру? И полоцкий князь, насмехаясь, попрекал жениха слабостью и бедностью. А гордая дочь его, не таясь, бросила в лицо свату: «Ещё ваш от князь есть холопище!» Сыном холопки — вот кем был для них Владимир. В ярости убил тогда Добрыня соседа, перебил его сыновей и дружинников, силой взял несговорчивую невесту. Это он, Добрыня, выбирал друзей и врагов, решал, с кем воевать, с кем мириться. Это он после смерти Святослава одерживал победу за победой, прокладывал путь к Киевскому столу его сыну, рожденному холопкой. Он собирал и укреплял русские земли, снискав власть князю и славу себе.
Но ни отвага воина, ни слава полководца, ни вежество в науках не заставят завистников забыть, что он, Добрыня, родом не из бояр, не из купцов, что отцом его был простой людин, смерд. Обо всем этом думал Добрыня, примеряя жавшую в плечах свиту и злополучные порты. Ни швец, ни даже доверенный холоп не могли понять, почему вдруг омрачилось лицо боярина. Он поспешно стащил с себя платье и велел гнать швеца со двора, уплатив, впрочем, ему все, что следовало. И уже не обращая внимания на его подобострастные поклоны, круто повернулся на каблуках. Но в дверях задержался и велел челядину передать принесенное швецом платье рабу, шившему обычно все домашние одежки, — для исправления.
Солнце заглянуло в слюдяные окошки терема, когда жизнь там давно уже шла своим чередом. Хозяин с утра уехал в княжеский дворец. А всеми делами в доме занималась мать Добрыни — Офимья. Властная и строгая, с богомазным обличьем, она держала в своих сухоньких старушечьих руках не только весь сыновний дом с чадами, домочадцами и многочисленной челядью, но и огромное боярское хозяйство с усадебными угодьями, пашенными землями, звериными ловами. Выслушивала отчеты сборщиков дани, конюшенных, ключников. Взгляд её из-под низко надвинутого платка был ясен и памятлив. И горе было тому, кто решился ее обмануть. Впрочем, так же, как своих конюшенных и ключников, встречала Офимья и приезжавших в гости бояр.
…Празднично горели по стенам в серебряных плошках факелы. Скользя по вощеным полам, входили нарядные гости. Жена Добрыни красавица Настасья в платье из отливающей золотом паволоки, в чулках-копытцах, обтягивающих стройную ножку, беспечно улыбалась гостям. В её ушах, чуть видневшихся из-под уложенных тяжелыми жгутами волос, светились огоньками драгоценные колты. А старуха Офимья стояла посреди огромной залы сыновьего терема в темном будничном платье. Только вместо своего обычного платка домотканой работы покрывалась в праздник заморской шалью, которую привез ей в подарок из дальних походов сын. Да в сухих руках держала резной посох, отделанный белой костью диковинных зверей. Важно и гордо отвечала она на поклоны именитых гостей. Потому что это она родила и вырастила для родины богатыря, равного которому не было на Руси. И кому какое дело, что качала она его в берестяной люльке в убогой, крытой дёрном землянке.
Её глубокие, не по-старушечьи живее глаза всё видели, всё примечали. Она слышала, о чём говорили, улавливала, о чём шептали сидевшие за столом на широких дубовых лавках гости, и посохом указывала слугам, когда какие подавать блюда, кому поднести лишнюю чарку хмельного мёда.
Добрыня жил открыто. Кто только не бывал в его тереме — стольная киевская знать и приезжие из Новгорода, Чернигова, Переяславля, Ростова… Высокие гости, посланники иных королевств и царств, богатые купцы и простые странники, идущие из дальних земель в поисках знаний и приключений. И сегодня тоже Добрыня ждал важного гостя, византийского священника, присланного в Киев на должность митрополита. В поварне жарили и варили мясо, рыбу, дичь из своих угодий и лесов, разную заморскую снедь, купленную у торговых людей. Под присмотром придверечника холопы накрывали стол — не праздничный, в большой гриднице, а малый столец на двоих в уютной светелке, где можно было спокойно, по-дружески потолковать за чашей вина.
А сам Добрыня сидел в своей рабочей горнице, которую от множества собранных там книг называли греческим словом «библиотека».
С утра Добрыня был занят делами. Отдавал распоряжения сборщику, отправляющемуся за княжеской данью в северные земли, воеводе, который с отрядом ехал на пограничную заставу. А теперь, поджидая гостя, он на досуге просматривал летопись, которую принес ему составляющий ее ученый монах. Описание событий по летам вели в Киеве издавна, еще при князе Аскольде. Потом, после убийства Аскольда Олегом, её на какое-то время писать перестали. Теперь же Добрыня хотел, чтобы из лета в лето были записаны дела князя Владимира. Описывая княжеские походы, летописец не забыл и самого Добрыню. И вот, взяв принесенный монахом пергамент, Добрыня прочитал о том, как он отговаривал князя идти завоевывать волжских булгар. Вначале дружина Владимира разбила булгарское войско и взяла пленных. Владимир хотел идти дальше, но Добрыня посмотрел на булгарских пленников и сказал: «Поглядите, они все в сапогах. Такие не будут платить дань. Лучше пойдем, поищем лапотников». Может, и не совсем так сказал тогда Добрыня, но в главном летописец был прав. Булгары хоть и потерпели в бою поражение, но войско у них было сильное, хорошо одетое и вооруженное, и не так-то легко было заставить их платить дань. Недолго было и самому потерять дружину. А ещё прочитал он сказанное с укором: крестил, мол, Путята народ мечом, а Добрыня огнем. И это верно. Непросто все было. В Киеве и то не все крестились с охотой. Да оно и понятно. Ведь сам Владимир, став киевским князем, велел вынести старых богов из своего теремного двора на площадь, чтобы весь народ молился им. Там и стояли они — Перун с серебряной головой и золотыми усами и другие боги, высеченные из вековых дерев с драгоценными каменьями в глазах. Свои, знакомые, доставшиеся от отцов и дедов. А когда крестили народ и покидали идолов в днепровские воды, киевляне толпой бежали по берегу за плывущими по бурливой воде богами, крича: «Выдыбай, боже!» Не выдыбали вчерашние боги. Набухнув водой, напитав ею деревянное чрево, шли на дно, как утопленники, тараща глубокие глазницы, из которых были вынуты глаза-каменья.
