Графиня де Монсоро. Том 1 - Дюма Александр (читаемые книги читать TXT) 📗
– Ого! Что там еще за шум? – спросил король. – И что это за толпа бежит сюда от Нового моста?
Шико поднялся на цыпочки, но не увидел ничего, кроме кричащего, вопящего, толкающегося народа, который, по-видимому с триумфом, влачил не то человека, не то какой-то предмет.
Толпа достигла того места, где перед улицей Лавандьер набережная расширяется, и людские волны, распространившись направо и налево, расступились и вытолкнули к королю человека, он, очевидно, и был главным действующим лицом этой бурлескной сцены. Так некогда море вынесло чудовище к ногам Ипполита.
Виновник переполоха оказался монахом, сидевшим верхом на осле; монах ораторствовал и жестикулировал.
Осел кричал.
– Клянусь святым чревом! – воскликнул Шико, узнав и всадника и осла. – Я тебе говорил о знаменитом проповеднике, который выступает в Сен-Мери. Теперь нет надобности ходить так далеко, послушай-ка вот этого.
– Проповедник на осле? – усомнился Келюс.
– А почему нет, сын мой?
– Но ведь это Силен, – сказал Можирон.
– Который из двух проповедник? – спросил король. – Они оба кричат одновременно.
– Тот, что внизу, более громогласен, – сказал Шико, – но тот, что наверху, лучше изъясняется по-французски. Слушай, Генрих, слушай.
– Тише! – раздалось со всех сторон. – Тише!
– Тише! – рявкнул Шико, перекрыв своим голосом крики толпы.
Все замолчали. Народ окружил монаха и осла. Монах приступил к проповеди.
– Братие, – сказал он. – Париж превосходный город, Париж – гордость Французского королевства, а парижане – преумнейший народ. Недаром в песне говорится.., И монах затянул во все горло:
Парижанин, милый друг,
Сколько знаешь ты наук!
Услышав эти слова или, скорее, мелодию, осел взялся аккомпанировать. Он кричал с таким усердием и на таких высоких нотах, что заглушил голос своего хозяина.
Толпа загоготала.
– Замолчи, Панург, сейчас же замолчи, – рассердился монах, – ты возьмешь слово, когда дойдет твоя очередь, а сейчас дай мне высказаться первому.
Осел замолчал.
– Братие! – продолжал проповедник. – Земля наша есть юдоль скорби, где человек большую часть своей жизни утоляет жажду одними слезами.
– Да он пьян, мертвецки пьян! – возмущенно воскликнул король.
– Пропади он пропадом! – поддакнул Шико.
– К вам я обращаюсь, – продолжал монах, – я, такой, каким вы меня видите, как еврей, вернулся из изгнания, и уже восемь суток мы с Панургом живем только подаяниями и постом.
– А кто такой Панург? – спросил король.
– По всей видимости, настоятель его монастыря, – ответил Шико. – Но дай мне послушать, этот добряк меня трогает.
– И кто меня довел до этого, друзья мои? Ирод! Вы знаете о каком Ироде я говорю.
– И ты знаешь, сын мой, – сказал Шико. – Я тебе объяснил анаграмму.
– Каналья!
– Кого ты имеешь в виду – меня, монаха или осла?
– Всех троих.
– Братие, – с новой силой возопил монах, – вот мой осел, которого я люблю, как ягненка. Он вам расскажет, как мы три дня добирались сюда из Вильнев-ле-Руа, чтобы нынче вечером присутствовать на великом торжестве. И в каком виде мы добрались!
Кошелек опустел,
Пересохла глотка.
Но мы с Панургом шли на все.
– Но кого, черт его побери, он зовет Панургом? – спросил Генрих, которого заинтересовало это пантагрюэлистическое имя.
– Мы пришли, – продолжал монах, – посмотреть, что здесь творится; и мы смотрим, но ничего не понимаем. Что тут творится, братие? Случаем, не свергают ли нынче Ирода? Не заточают ли нынче брата Генриха в монастырь?
– Ого! – сказал Келюс. – У меня руки чешутся продырявить эту пузатую бочку. А у тебя, как, Можирон?
– Оставь, Келюс, – возразил Шико, – ты кипятишься из-за пустяков. Разве наш король сам не затворяется чуть ли не каждый день в монастыре? Поверь мне, Генрих, если тебе грозит только монастырь, то у тебя нет причин жаловаться, не правда ли, Панург?
Осел, уловив свое имя, поднял уши и ужасающе закричал.
– О, Панург! – сказал монах. – Уймите ваши страсти. Господа, – продолжал он, – я выехал из Парижа с двумя спутниками: Панургом – моим ослом, и господином Шико, дураком его величества короля. Господа, кто знает, что сталось с моим другом Шико?
Шико поморщился.
– Ах, вот как! – сказал король. – Значит, это твой друг?
Келюс я Можирон дружно захохотали.
– Он прекрасен, твой друг, – продолжал король, – и в особенности внушает большое почтение. Как его зовут?
– Это Горанфло, Генрих. Знаешь, тот милый Горанфло, о котором господин де Морвилье уже сказал тебе пару слов.
– Поджигатель из монастыря святой Женевьевы?
– Он самый.
– Раз так, я велю его повесить.
– Невозможно.
– Почему это?
– Потому что у него нет шеи.
– Братие! – продолжал Горанфло. – Братие! Перед вами подлинный мученик. Братие, сегодня народ поднялся на защиту моего дела или, верней сказать, дела всех добрых католиков. Вы не знаете, что происходит в провинции, какую кашу заваривают гугеноты. В Лионе нам пришлось убить одного из них, заядлого подстрекателя к мятежу. До тех пор пока во Франции останется хотя бы один гугенотский выводок, добрые католики не будут знать ни минуты покоя! Истребим же гугенотов, всех до последнего. К оружию, братие, к оружию! Множество голосов повторило: «К оружию!»
– Клянусь кровью Христовой! – сказал король. – Заткните глотку этому пьянице, иначе он нам устроит вторую Варфоломеевскую ночь.
– Подожди, подожди, – отозвался Шико. И, взяв из рук Келюса сарбакан, он зашел за спину монаха и что было силы вытянул его по лопатке этой звонкой трубкой.
– Убивают! – завопил Горанфло.
– Ах, да это ты! – сказал Шико, высунув голову из-под руки монаха. – Как поживаешь, отец постник?
– На помощь, господин Шико, на помощь! – кричал Горанфло. – Враги святой веры хотят меня убить! Но прежде чем я умру, пусть все услышат мой голос. В огонь гугенотов! На костер Беарнца!
– Замолчишь ты, скотина?
– К дьяволу гасконцев! – продолжал Горанфло. В эту секунду уже не сарбакан, а дубинка опустилась на его плечо, исторгнув из глотки монаха непритворный крик боли.
