Проклятие виселицы (ЛП) - Мейтленд Карен (читать полную версию книги TXT) 📗
— Поклянись на этих костях, — донёсся хриплый пронзительный голос с кровати.
Элена подпрыгнула от неожиданности. Она не могла припомнить, чтобы старуха когда-нибудь говорила. Старуха потянулась вперёд, незрячие глаза неотрывно глядели на Элену, словно пытаясь проникнуть в душу.
— Пока не увидишь, где скрывается тень дьявольской лисы, тебе не защитить ни себя, ни ребёнка. Тебе нужна Ядва. Поклянись, что сделаешь, как говорит моя дочь.
Обе женщины внимательно смотрели на Элену, и та вдруг поняла, что кивает. Старуха откинулась назад в постели, как будто это почуяла. Гита взяла девушку за руку и подвела к материнской кровати. Старуха нашарила свободную руку Элены и потянула вниз, на груду костей, с такой силой, будто хотела вдавить их в кожу. Элена дёрнулась, но старуха держала ее железной хваткой.
— Говори.
— Я... я клянусь.
Её отпустили. Гита завернула мандрагору в тряпку и сунула в Элене в руки.
— И помни, сначала ты должна накормить её — капля его семени, капля твоей крови.
Когда Элена уже уходила, Гита окликнула её:
— У Ядвы есть и иные, огромные силы, и она может обратить их против того, кто с ней не расплачивается. Предупреждаю — не предавай её.
Прислонившись к дверному косяку хибары, Гита смотрела, как в угасающих сумерках исчезает в тени лёгкая фигурка Элены. Потом знахарка вернулась к огню очага, протянула к пламени замёрзшие руки.
— Я сделала правильный выбор, Мадрон?
— Выбор никогда не был за тобой, что ты там себе возомнила? — огрызнулась старуха. — Ядва пометила ее в тот день, когда исцелила.
Мадрон с трудом выпрямилась в своей кровати, вытащила из-под грязных одеял маленькое сморщенное яблоко, высушенное над огнём и лёгкое как пёрышко, обвязанное окровавленными обрывками детской рубашки. Сухой плод пронизывали одиннадцать чёрных шипов. Двенадцатая колючка теперь стала пеплом, который куда-то уже унёс ветер.
— Её яблоко, — Мадрон держала сухой плод на сморщенной ладони. — Она пришла, когда ты жгла шипы. Из всех девушек, для которых ты делала яблоки, лишь она явилась на твой зов, и в тот самый день, как и сказали духи. Ядва выбрала её.
Гита взяла яблоко, покатала в ладонях, всё глубже вжимая шипы в сухую увядшую мякоть.
— Я могу призвать к себе любое живое создание, будь то человек или зверь, но заставить их действовать против своей природы не так-то просто.
— Сделай так, чтобы это стало её природой. Теперь у неё есть Ядва. Поэтому ты можешь заставить её сделать то, что нам нужно. Пока этого не случится, Ядва не оставит нас в покое, ни в этом мире, ни в будущем. Как тебе хорошо известно, безумными люди становятся не только от крика Ядвы.
— Но как я могу повлиять на неё, Мадрон? Она не...
— В этом твоя проблема, девочка, вечно ты хочешь знать как, зачем и когда. Слишком нетерпелива, ничему не даёшь завариться в полную силу. Что я всегда тебе говорила? Нужно построить скелет, по одной косточке за раз, прежде чем сможешь заставить его плясать. Мы много лет ждали, но теперь наконец знаем, что духи зашевелились. У нас уже есть первая кость, ты должна вызвать к жизни следующую. Доверься духам, они подскажут, как это сделать.
Нахмурившись, Гита бросила сухое дурманное яблоко [14] вместе с клочком пропитанной кровью ткани в висевшую на поясе старую сумку. Мадрон до сих пор обращалась с ней как с ребёнком, хотя ведь это Гите теперь приходится нянчиться с матерью. Мать и дочь по-своему любили друг друга — ради кого ещё им цепляться за жизнь? Но кроме того, их соединяли и иные узы. Такие, что сильнее даже любви или смерти. Мертвые завещают живым не только слова. Мадрон вскормила Гиту молоком, насыщенным ненавистью, и теперь она, как яд, бежала по жилам обеих.
Старуха повернула голову, пытаясь понять, что делает дочь.
— Мой ужин? Несёшь мой ужин? Что-то долго ты возишься.
— Потерпи, Мадрон, подожди, пока как следует не сварится. Разве не этому ты меня всегда учила?
Мать рассерженно плюнула на камышовый пол. Гита улыбнулась и медленно помешала варево в горшке, чтобы голодная старуха почуяла аромат дичи. Гита знала, как помучить свою Мадрон.
Три дня до полнолуния, декабрь 1210 года
Когда человек съест соль другого человека, их души навеки связаны и они клянутся защищать друг друга. Когда клятву произносят на соли, ее нарушитель умрет. Молитва, сказанная рядом с солью, наверняка будет услышана.
Если смертный переезжает на другое место, он должен оставить в доме немного хлеба с солью, иначе его, как и новых жильцов дома, будут преследовать неудачи. Если соль просыпали, ее нельзя собирать, а тот, кто ее просыпал, должен трижды бросить щепотку через плечо. Но нельзя бросать так, чтобы соль упала между ним и другим смертным, иначе они серьезно повздорят.
Солью окропляют колыбель некрещеного младенца, чтобы хранить его от фей и лесного народца, и кладут на тело умершего, чтобы им не завладел демон, а душу усопшего не украл дьявол до церемонии похорон.
Соль трижды помешивают в воде и окропляют предмет, чтобы снять с него сглаз, но если смертный хочет проклясть землю, дерево или животное, приносящие плоды, и сделать их бесплодными, ему следует бросить соль через плечо, когда он произносит заклинание.
Соль может принести удачу и проклятие, ибо соль остается солью, пока не попадет в руки смертных.
Травник Мандрагоры
Шёпот
— Просто назови мне имя одного из этих людей! — потребовал Хью. — И обещаю, всё это закончится.
— Не могу... хозяин. Жизнью клянусь... Я рассказал вам всё. Он назывался... "Святая Катарина", это всё, что я знаю, — всхлипнул мужчина.
— Этого мало! — рявкнул Хью. — Я уже начинаю думать, что ты всё выдумал, чтобы спасти свою жалкую шею.
Хью поежился на ледяном ветру, задувающему над болотами. Его уже начало всё это утомлять. Быстро темнело, а в животе бурлило от голода.
Пленник упал на четвереньки.
— Это правда, каждое слово до единого... Французский корабль... всё...
Кнут конюха снова опустился на окровавленную израненную спину, человек закричал. Лошадь Хью испуганно фыркала и вставала на дыбы, натягивая привязанные к дереву поводья. Хью подошёл к ней, что-то тихо зашептал, ласково погладил шею, и животное наконец успокоилось. Молодые лошади всегда нервничают от запаха крови — пока не закалятся в бою.
Уже несколько дней они с Осборном наслаждались гостеприимством соседей. Вернее, наслаждался Осборн, а Хью изнывал от скуки, общаясь с этими льстивыми и мелкими людишками и с их ещё более тупыми жёнами, которые в своём гостеприимстве старались продемонстрировать новым соседям каждого борова и каждый хлев в своих убогих поместьях. Хью, которому удалось сбежать на несколько часов под предлогом дрессировки новой лошади, увидел человека с мешком на плечах, бегущего тропинкой по краю болота. Хью поскакал за ним и сбил с ног — больше ради игры, чем из подозрительности. Однако в немедленно открытом мешке обнаружились два больших оловянных блюда, которые вряд ли могли принадлежать обитателю здешних болот. Хью пригрозил оттащить беглеца к шерифу, но тот принялся молить о пощаде, сказав, что у него есть сведения, стоящие побольше, чем две тарелки. Хью позволил ему говорить, но негодяй принялся запинаться как раз в тот момент, когда его история начала становиться интересной.
Хью с отвращением рассматривал его. Человек лежал на сырой земле, и быстро, по-собачьи, дышал. Нос и рот уже так распухли, что он глотал ртом воздух. Конюх поднял взгляд на Хью, в явном сомнении, стоит ли продолжать. Хью нетерпеливо взмахнул рукой.
— Не стой без дела, идиот. Заставь его говорить.
Конюх снова пустил в ход кнут, использовав на этот раз тяжёлую деревянную рукоять. Он снова и снова бил лежащего по голове, а Хью не слишком обращал на это внимание, задумавшись об услышанном, — пока не понял, что человек с болота больше не кричит и не стонет, да и вообще больше ничего не делает.
