Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
— Схема довольно убедительная, — хмыкнул мистер Гипп.
Maдмуазель Люси извлекла из сумочки кружевной платочек.
— Умоляю!Помогите! Спасите дочь! Моя златокудрая! Синеглазая! О!
Она разрыдалась вполне искренне.
— Всему свое время, — ворчал мистер Эбенезер Гипп. — Спокойно. А сейчас договоримся: никаких интервью, никаких бесед! Большевики узнают — не видать вам тогда своей дочери.
— О, мой бог!
— Мы же примем меры.
— Какое счастье! Я увижу дочь, мою золотенькую с голубыми бантиками. Вы мне поможете. Вы спасете ее.
— Итак, молчание! — весело заговорил Рябушинский. — Какая перспектива! Прелестная супруга восточного властителя блистает в Париже! Дочь — принцесса! Расчувствовавшийся папаша эмир рассыпает к ногам своих любимых алмазы, сапфиры, рубины, червонцы. Волшебство! А сейчас, чур, молчок! Ни слова! Никому!
— О! Конечно!
— Вы умница, мадемуазель. Потому мы с вами откровенны. Но тайна, тайна! Ни слова генералу Кутепову. Ни слова господину Кастанье. Преждевременно впутывать Кэ д'Орсей. Для всех и вы и ваша несчастная дочь — однодневная сенсация: большевистские жестокости и тому подобное. Пошумят и забудут. А вам под эту восточную сказку сейчас и сантима не дадут. Но зато попозже, о!
— О ля-ля! Наши так скупы.
— Полагаю, мы с вами договорились, — проскрипел мистер Гипп. — Попозже я вас познакомлю с мисс Гвендолен Хайт. Весьма достойная девушка. Респектабельная семья, большие связи. Возможно, вы захотите съездить в Индию... гм... повидаться с дочерью.
«Да, прав был тот левантинец: англичане не выпустят теперь из своих лап ни ее, ни бедную Монику». Но мысль эту мадемуазель Люси оставила при себе, а вслух воскликнула:
— Прелестно! Восхитительно! Но, мой бог, а барон?
— Мсье Роберу ни слова! Едва ли ему доставит удовольствие известие, что у мадемуазель Люси ла Гар где-то в Азии взрослая дочь. Не правда ли?
— Да, да. Как умно вы все решили, сэр.
И мистер Гипп и господин Рябушинский видели в мадемуазель Люси легкомысленную дамочку полусвета, правда, расстроенную, опечаленную, даже переживающую довольно бурно полученное известие. Одного они совсем не заметили.
Едва речь заходила о делах, Люси морщила губки, очень изящные, очень накрашенные, а в голубых подведенных глазах ее появлялось выражение отнюдь не наивное.
Ни Гипп, ни Рябушинский так и не поняли, что Люси ла Гар д'Арвье, бывшая жена эмира бухарского, несмотря на взволнованность и расстройство, сумела не проговориться о главном.
И лишь вечером, когда в особняк на улицу Капуцинов явился барон, уЛюси развязался язычок:
— Говорила я тебе, что я богата!
— Неужели?
— И они все извивались и пресмыкались, почуяв золото и промыслы нефти: и сам Детердинг, и этот мужлан американец, и...
— Кто же еще? Она вздохнула:
— Да ну их! О, если бы они знали...
— Что, дорогая?
— О, им наплевать, что моя дочь мучится в цепях! Им это нужно для газет. О, если бы они знали про книжечку... про коран. Только бы Моника не потеряла его. О, Робер, дорогой, ты поможешь мне найти мою золотокудрую, голубоглазую!
— Коран? Какой коран?
Возможно, мадемуазель Люси была и простодушна, и не очень умна, но даже ему, своему Роберу, она больше ничего не сказала.
ХОЗЯЙКА
И если свинье отделать зубы в золото,
нечистота ее не превратится в чистоту.
Хусейн-и-Ваиз
Чем объяснить иные странные явления? Или в природе человека заложены свойства, которые противоречат здравому смыслу? Почему неограниченный властелин, имевший возможность забрать в свой гарем любую девушку и широко использовавший эту возможность, находился в жестоком, подавляющем волю рабстве у женщины, расплывшейся квашней, физически непривлекательной, распущенной, давно потерявшей соблазнительность молодости. В сварливости, ханжестве, вероломстве своей главной жены Бош-хатын Сеид Алимхан убедился давно. Он подозревал, что она не блюдет чистоту супружеского ложа и, говоря языком священного писания, «уличена в прелюбодеянии» с длинноусым белуджем из дворцовой охраны. Придворные пожимали плечами и вспоминали случай из жизни пророка Мухаммеда. Закрыл же глаза провозвестник исламской веры на то, что его любимая супруга Айша заблудилась в пустыне вместе с молодым погонщиком верблюдов, а нашли их лишь через шесть дней. Усмирил же пророк свои ревнивые подозрения тем, что повелел Айше закрывать лицо при посторонних мужчинах.
Никто не слышал, чтобы Бош-хатын когда-либо подверглась утеснению, хоть давно она вышла из возраста юной Айши и лишилась очарования. Никто не слышал, чтобы Сеид Алимхан хоть раз повысил на нее голос. Зато визгливые вопли Бош-хатын часто разносились из эндеруна по всей обширной анфиладе покоев Кала-и-Фатту, когда эмир удостаивал супругу своим лучезарным присутствием или, вернее сказать, когда Бош-хатын требовала к себе своего супруга. Госпожа не стесняла себя в выражениях, сквернословила, не церемонилась поминать непристойные члени и сокровенные отправления человеческого организма. Что ж, сварливая баба есть сварливая баба. Но все же это ничуть не объясняло поразительную смиренность и безропотность Сеида Алим-хана.
И сегодня, едва Сеид Алимхан с прыгающими от волнения четками в руках переступил порог аппартаментов старшей жены, как мимо него проскользнули пугливыми тенями женские и мужские фигуры, и тишину эндеруна нарушил голос, подобный дребезжанию бьющейся посуды.
— Пожалуйте-ка сюда, ишачий зад. Пожалуйте-ка, я вам покажу, старый песочник, распустивший слюни, какова ваша цена в базарный день со всеми вашими кишками, селезенками, печенками! Вы — кислое молоко, господин, а еще держите в rape табун кобылиц, которые от скуки ищут постельных утех с привратниками и подметальщиками и превратили обитель халифа правоверных в бордель. А вам опять девка новая понадобилась? Не потерплю!
И еще немало слов с перцем, с солью пришлось выслушать ею высочеству от сварливой повелительницы Кала-и-Фатту. Сеид Алимхан сидел перед ней робким школяром, вздрагивая при каждом ее взвизге.
Он смотрел супруге в глаза, еще красивые, живые и обладающие,— что там таить,— гипнотической силой, в глаза женщины, которая командовала и повелевала им — эмиром Сеидом Алимханом — уже добрых два десятка лет, с той самой ночи, когда придворные ведьмы — старухи, сводни «ясуманы» втащили к нему на ложе ее, нагую, прекрасную, отчаянно сопротивляющуюся насилию.
И с тех пор, какие бы перемены в гареме не происходили, сколько бы женщин Сеид Алимхан не имел, он навсегда остался рабом Бош-хатын.
Она никогда не прельщала его женскими ухищрениями кокетства. Утром, после брачной ночи, она просто топнула ножкой в золоченом кавуше и... «человек пропал». Причина, может быть, была в том, что Бош-хатын при всей своей женственности оказалась холодным, бесстрастным существом. Доводя Сеида Алимхана до неистовых порывов страсти, она умела держать его на расстоянии. Она не обращала внимания на его гаремные развлечения. Напротив, взяла за правило потакать низменным его склонностям, сама подбирала ему новых и новых наложниц, находя извращенное наслаждение наблюдать страдания жертв похоти постылого супруга.
Однако едва какая-нибудь из гаремных затворниц пыталась забрать власть над эмиром, дерзкая или оказывалась выданной замуж за дворцового челядинца, или ее неожиданно одолевал смертельный недуг. И такой властью обладала Бош-хатын, что Сеид Алимхан ни разу не попытался сбросить «цепи рабства и подчинения». Нет правил без изъятия. Одна из утех эмира Сеида Алимхана чуть не привела к падению Бош-хатын.
