Ярость - Смит Уилбур (книги онлайн .TXT) 📗
– О Боже, Молли, – прошептала Тара. – Я так волнуюсь. Вот настоящие люди, я с ними чувствую, что и сама наконец живу.
– А вот и он, – улыбнулась Молли этому взрыву и потянула Тару за собой, протискиваясь в тесноте.
Мозес Гама стоял, прислонившись к дальней стене, окруженный кольцом поклонников; он на голову возвышался над ними. Молли с Тарой протолкались в первый ряд.
Тара смотрела на Мозеса Гаму, и ей казалось, что даже в этом замечательном обществе он выделяется, как черная пантера среди бродячих уличных котов. Хотя его голова казалась высеченной из глыбы черного оникса, а красивые нилотские черты оставались бесстрастными, в них чувствовалась сила, которая словно заполняла всю комнату. Это было все равно как стоять на высоких склонах темного Везувия, зная, что в любую минуту может начаться катастрофическое извержение.
Мозес Гама повернул голову и посмотрел на Тару. Он не улыбнулся, но в глубине его темного взгляда промелькнула какая-то тень.
– Миссис Кортни, я попросил Молли пригласить вас.
– Пожалуйста, не называйте меня так. Меня зовут Тара.
– Мы потом должны поговорить, Тара. Вы останетесь?
Она ничего не могла сказать, слишком взволнованная тем, что он выделил ее из всех, и только молча кивнула.
– Если вы готовы, Мозес, можно начать, – предложила Молли, взяла его за руку и отвела к возвышению, на котором стояло пианино.
– Друзья! Друзья! Прошу внимания! – Молли хлопнула в ладоши, и оживленный гул стих. Все повернулись к возвышению. – Мозес Гама – один из наиболее одаренных и уважаемых представителей нового поколения молодых черных африканских лидеров. Еще до войны он стал членом Африканского национального конгресса и был истинным вдохновителем создания Профсоюза африканских шахтеров. Хотя правительство и по сей день не признает черные профсоюзы, это тайное объединение шахтеров является самым представительным и влиятельным среди них; в нем состоит свыше ста тысяч платящих взносы членов. В 1950 году Мозес Гама был избран секретарем АНК и неустанно, самоотверженно и деятельно работал, чтобы отчаянный крик наших черных граждан был наконец услышан, хотя им и отказывают в праве решать собственную судьбу. Короткое время Мозес Гама входил в назначенный правительством Туземный представительный совет, эту позорную попытку удовлетворить политические амбиции черных, но вышел из его состава со знаменитыми словами: «Я говорил по игрушечному телефону, и на том конце никто меня не слушал».
Последовал взрыв смеха и аплодисментов, и Молли повернулась к Мозесу Гаме.
– Я знаю, вам нечего сказать нам такого, что успокоило бы и утешило нас, но, Мозес Гама, в этой комнате много сердец, которые бьются в лад с вашим и готовы вместе с вами проливать кровь.
Тара аплодировала, пока не отбила ладони, а потом наклонилась вперед, готовая слушать. Мозес Гама тем временем вышел к краю возвышения.
В аккуратном синем костюме и белой рубашке с темно-синим галстуком, он, как ни странно, оказался наиболее строго одетым человеком в комнате, полной людей в мешковатых шерстяных свитерах и старых твидовых спортивных пиджаках с кожаными нашивками на локтях и жирными пятнами на лацканах. Пиджак классического покроя элегантно облегал широкие, спортивные плечи Мозеса Гамы. Но казалось, что на нем плащ из шкуры леопарда – символ достоинства вождя, а в коротко подстриженных густых волосах – перо цапли. Голос у него был глубокий и волнующий.
– Друзья мои, есть единственный идеал, к которому я стремлюсь всем сердцем и который готов защищать ценой жизни: каждый африканец обладает прямым наследственным и неотъемлемым правом на Африку, наш родной континент, – начал Мозес Гама. Тара зачарованно слушала его рассказ о том, что это наследственное право отнимают у черного человека уже больше трех веков, а за последние несколько лет, с тех пор как к власти пришло националистическое правительство, эти факты постепенно закрепляет – официально – монументальное здание законов, распоряжений и установок, которые и представляют собой на практике политику апартеида.
– Мы все слышали утверждение, что концепция апартеида ввиду своей крайней нелепости, очевидного безумия неосуществима. Но предупреждаю вас, друзья: люди, придумавшие этот безумный план, столь фанатичны, столь упрямы, столь свято убеждены, будто действуют под божественным руководством, что это заставляет апартеид работать. Они уже создали огромную армию мелких гражданских чиновников, насаждающих это безумие, и за ними стоят все ресурсы земли, богатой золотом и полезными ископаемыми. Предупреждаю вас, они не задумываясь истратят все это богатство ради создания своего идеологического чудовища Франкенштейна. Нет платы, выраженной в материальных богатствах и в человеческих страданиях, которая показалась бы им слишком высокой.
Мозес Гама замолчал и сверху вниз посмотрел на них: Таре показалось, что он чувствует боль каждого человека, испытывает страдания, каких не вынести простому смертному.
– Если им не противостоять, друзья мои, они опустошат эту прекрасную страну, водворят здесь разор и мерзость запустения – создадут край, чуждый сочувствия, справедливости, землю, материально и духовно обанкротившуюся.
Мозес Гама раскинул руки.
– Эти люди называют тех, кто противостоит им, предателями. Что ж, друзья мои, а я назову предателем всякого, кто не сопротивляется им, – предателем Африки!
Он замолчал, обвиняюще глядя на них, и они на время онемели, прежде чем разразиться приветственными криками. Только Тара в этом реве замерев глядела на него; она лишилась дара речи и дрожала словно в лихорадке.
Мозес опустил голову, так что подбородок уперся в грудь, и все решили, что он закончил. Но он снова поднял величественную голову и простер руки.
– Сопротивляться? Как мы можем сопротивляться им? Я отвечу – мы противостоим им всей своей силой, всей решимостью, всем сердцем. Если для них нет слишком высокой цены, ее нет и для нас. Скажу вам, друзья, нет ничего… – Он помолчал и подчеркнул: – Нет ничего, что я не сделал бы ради этой борьбы. Я готов ради нее и умереть, и убивать.
Все молчали перед лицом такой страшной решимости. Для тех, кто привык к изящной социалистической диалектике, для изнеженных декаденствующих интеллектуалов такое утверждение прозвучало грозно и тревожно, в нем слышался треск ломающихся костей и запах только что пролитой крови.
– Мы готовы начать, друзья, наши планы успешно осуществляются. Через несколько месяцев мы начнем общегражданскую кампанию неповиновения чудовищным законам апартеида. Мы сожжем пропуска, которые по решению парламента должны постоянно носить с собой, эти ненавистные домпы, равносильные шестиконечным звездам, которые во время войны предписывалось носить евреям как знак их расовой неполноценности. Мы устроим из них костер, и дым этого костра достигнет ноздрей всего цивилизованного мира. Мы пойдем в рестораны и кинотеатры только для белых, будем ездить в железнодорожных вагонах только для белых и купаться на пляжах только для белых. Мы будем кричать фашистской полиции: «Ну! Арестуйте меня!» Мы тысячами заполним тюрьмы белых и толпами запрудим их суды, и наконец весь гигантский аппарат апартеида рухнет от напряжения.
Тара задержалась, как ее попросили. Проводив большинство гостей, Молли подошла и взяла Тару за руку.
– Рискнешь попробовать спагетти болоньезе в моем исполнении, Тара, дорогая? Ты же знаешь, я худшая повариха Африки… но ты храбрая девочка!
Лишь шестерых гостей пригласили на поздний ужин. Они сидели во дворике. Над их головами жужжали москиты, и время от времени порыв ветра доносил серное зловоние от очистных сооружений на противоположном берегу Черной реки. Это не портило аппетит, и гости поедали знаменитые спагетти болоньезе Молли и запивали их дешевым красным вином. Тара испытывала облегчение – после сложных обедов Вельтевредена, сопровождавшихся полурелигиозной церемонией дегустации вин, бутылка каждого из которых стоила больше месячной зарплаты рабочего. Здесь же еда и вино были только горючим для мозга и языка, а не предметом наслаждения.
