Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗
Ночевали у скромной, почерневшей от времени часовни у шляха. Чербул с интересом следил за тем, как при свете привального костра в общем кругу дружных спутников проявляются зачатки все более тесной дружбы между мужами разного возраста, различного роду-племени, воспитания и вкусов. Молдаванин Переш, как и прежде, тянулся к немцу Клаусу. Фанци, испытанный боевой товарищ, предпочитал всем прочим самого Войку. Что касается генуэзца, Ренцо деи Сальвиатти с сыновним почтением, с восхищением даже взирал на грузного и могучего, шумного и добродушного боярина княжьего рода Тимуша, по прозвищу Меченый. Боярина, впрочем, чтили все, с кем ни приходилось встречаться этому седовласому, веселому нравом великану.
— Судьба была милостива ко мне, господа, — со смехом, размахивая полуобглоданной кабаньей ногой, доставшейся ему на ужин, объявил Тимуш, когда речь зашла о том, как встретят их на родине земляки, а может — и родичи разной степени. — Где другие оставляли головы, мне удалось отделаться лишь малой частью моей персоны. — Боярин небрежно коснулся места, в котором основание его крупного, хищного носа утопало в пышных зарослях тронутых сединой усов. — К чему же ей поворачиваться ко мне спиной теперь?
Войку был понятен этот жест. В смутное время ненадолго занявший престол господарь или только претендент на княжий венец, захватив другого, имевшего хотя бы малые права наследовать власть в стране, немедленно казнил возможного соперника. Но был и другой, менее жестокий способ обезопасить себя от конкурента. В Земле Молдавской издавна утвердился обычай: муж с изъяном, с каким-либо видимым телесным недостатком или уродством не мог взойти на престол, какие не имел бы на то права. И некоторые из многих претендентов, объявлявшихся и исчезавших в борьбе за верховную власть в течение двадцати лет, предшествовавших княжению Штефана-воеводы, с наименее опасными родственниками разделывались по тем временам человеколюбиво: приказывали вырезать узнику малую часть основания носа, в перегородке между ноздрями. После этого конкурента отпускали, как правило, не все четыре стороны.
— Мне повезло, сыны мои, очень повезло, — со смехом продолжал боярин. — Ведь род мой — еще от Мушата да от Юги-воеводы, княжившего только год и все-таки успевшего заложить Четатя Албэ, да к тому же, говорят, прижившего с десяток сыновей с девицами и кукоанами различных сословий, от вельможных до простолюдинок. Бог ему в том судья. Да что там Юга, с самим ляшским крулевским домом, святым рыцарем Владиславом в родстве наша семья. Быть господарем мне никогда не хотелось, и я им, как видите, не стал. Зато свет повидал вдоволь, жизнь изведал и испробовал под всеми приправами, какие на свете только есть.
— Ведь ваша милость училась в Италии, в самой Падуе, в тамошнем славном университете, — заметил Фанци.
— Да недоучилась моя милость! — махнул рукой Тимуш. — К чему мне это, подумал я тогда, заучивать все слова, которые говорили и писали другие люди, будь то сам Аристотель или Сократ? Только дурак делает себе разум из чужих слов; неужто мне тоже дано до этого докатиться? И ушел из Падуи, чтобы делом заняться — воевать. С татарами бился в Диком поле, с немцами на рубежах Литвы, с османами на островах Средиземного моря, со всякими панами в поединках рубился, стрелялся, резался. И, как видите, жив-здоров. И книги читал, какие душа хотела, не те, что подсовывают школярской братии монахи и магистры. И женщин любил. И все это дало мне маленькое увечье, которое не сразу и заметишь со стороны, да смешное прозвище — Тимуш Меченый. Клянусь кодрами, мне еще несказанно повезло!
— Двадцать лет, говорят, на Молдове за княжеской кровью беспощадная охота шла, — покачал головой Ренцо. — Диву даешься, что вашу милость оставили в покое, что ни нож убийцы не нашел вас в это долгое время, ни яд.
Боярин Тимуш пригубил кубок, крепко потер ладонью бритый подбородок.
— А я от того берегся, — ответил он. — Метка — меткой, а береженного бережет господь. В бою не боялся ни стрелы, ни меча, ядрам не кланялся, а этого вот боялся, скажу по правде, потому также и держался подалее от родной земли; кто ведал ведь, что могло взбрести такому зверю, как Петр Арон! Боялся и берегся, скитался по дальним странам, пока на престол не взошел нынешний господарь. Этот — сразу видно стало — был умен, этот понимал, что я для него не опасен, значит — не был опасен мне. Вот и вернулся я поближе к родине, в первое прибежище молдавских изгнанников, в Брашов. Этот город пришелся мне по душе, и я в нем остался.
Войку заметил, как под усами скутельника Иона при этих словах боярина мелькнула ехидная усмешка. «Домой-то ехать поостерегся», — говорила она. Ион даже было раскрыл рот, чтобы задать Тимушу каверзный вопрос, да вовремя сдержался.
— Вы прожили прекрасную жизнь, синьор, — молвил тут Ренцо. — Скажите, что в ней все-таки было главное, самое для вас дорогое?
— Эх, сынок, — вздохнул боярин, — всю жизнь мне казалось, что главное — впереди. И не обращал внимания на истинные дары судьбы — все они казались мне мелкими, не стоящими благодарности. И вдруг увидел — главное уже позади. И понял: мелких даров судьбы не бывает, каждому нет цены. Особенно теперь, когда новых подарков ждать уже не приходится.
— А этот вечер! — воскликнул молодой генуэзец. — И чудесное вино! И воздух отчего края, который вы вдыхаете снова!
— Ты прав, сынок, — растроганно взглянул на него Тимуш, — я опять согрешил, снова проявил неблагодарность. Таков уж, видно, человек, самое неблагодарное создание господа бога. Ты заставил меня призадуматься, пане Ренцо, — продолжал боярин. — Ведь не книжник я, а воин, не мудрствовал ни с Сенекой, ни с Платоном, а сам с собою — тем более. Но вот что скажу теперь, уразумев, о чем ты спросил: главный в жизни сей урок — благодарно и тихо радоваться тому, что вокруг тебя шумит такой вот лес, или зеленеет луг, что журчит где-то близко родник, что рядом с тобой любимая женщина, а коль она далеко — что любовь в сердце твоем. И не думать в эти святые мгновения, как делаем мы ежечасно, о том, что ждет впереди, к чему тебе должно устремиться, чего ты еще не добыл, не схватил, чем не успел завладеть. Давайте же выпьем, братья, на сон грядущий, — боярин поднял кубок, — за то, чтобы мы обрели в эти дни, чего в этот миг не отнимет у нас сам адский князь. За воздух Земли Молдавской, за кодры ее и вино. И за погибель ее врагов, с коими всем нам суждено сразиться!
Ренцо вспомнил: то же самое на ночной палубе говорил ему как-то кормчий Фрегозо, у которого он учился вождению кораблей. «Радуйся, парень, что ветер — попутный и судно слушается руля, что в трюме лежит добрая добыча и крепкое вино, а в каюте ждет тебя красивая пленница, ждет не дождется, ибо ты показал ей уже, как умеешь любить!» Только вся ли правда была в той нехитрой науке жизни? И надо ли было доискиваться другой? Этого молодой генуэзец еще не знал.
Перед рассветом, когда седлали коней, к Чербулу, полночи проведшему на страже, подошел Тимуш.
— Я узнал этого человека, — тихо молвил он, кивая в ту сторону, где скутельник как раз затягивал подпругу своего скакуна. — В Брашове, лет пять тому, его схватили и заковали, хотели повести к воеводе в Сучаву, ибо много он, по слухам, в земле нашей грешил. Да не довезли — выручили его по дороге дружки. Князь лотров — такое прозвище дали ему, говорят, лихие люди на Молдове и в Подолии, в Мунтении и Мадьярщине. Тебе, капитан, решать, как с ним поступить. Пришел он к нам, правда, с добром и учтивостью, как гость, да можно ли такому верить!
— Я тоже его узнал, — кивнул витязь, — и должен твоей милости признаться: было меж нами дело, и я теперь — его должник.
— Будем ехать вместе, словно верим, что вправду он — скутельник? — усмехнулся боярин.
— Выходит, так, — ответил Войку. — К тому же ни золота, ни иного добра с нами нет. И нет среди нас апрода или палача.
