В тени богов. Императоры в мировой истории - Ливен Доминик (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT, FB2) 📗

Какую бы стратегию выживания ни выбрала монархия, она старалась по возможности упирать на отождествление династии с национа-диетическими настроениями основной массы населения. Эта стратегия была совсем не нова. Еще в начале XVIII века виконт Болингброк написал “Идею о короле-патриоте”, и английский король Георг III успешно справился с тем, чтобы поместить изначально иностранную Ганноверскую династию в самое сердце английского и британского патриотизма и национального самосознания. В XVIII веке Бурбоны тоже попытались отождествить себя с французской патриотической гордостью и славой, но были в этом не столь успешны – не в последнюю очередь из-за унизительного поражения в столкновении с Британией и Пруссией во время Семилетней войны. В контексте Великой французской революции национальная идея обрела радикальный смысл, поскольку входила в тот же комплект идеологических установок, что и народовластие, республиканизм, равенство перед законом и демократия. Хотя в XIX веке кое-где в Европе и сохранялся республиканский национализм, с течением лет национализм переместился в правую часть политического спектра. Поворотным моментом в этом процессе стал успех Гогенцоллернов и Савойской династии, которым удалось объединить под своей властью Германию и Италию [25].

К 1900 году стало очевидно, что национализм – наиболее мощная и популярная идеология, которой под силу противостоять социализму и объединять общества, преобразованные и расколотые капитализмом и урбанизацией. Национализм также был самым эффективным способом легитимизировать правительства, элиты и монархов в новом мире массовой политики. Чтобы внушать подданным националистические настроения, правительства использовали множество средств пропаганды, включая в первую очередь новые системы всеобщего народного просвещения, но национализм приходил и снизу. Нация обеспечивала чувство принадлежности к обществу людям, которые обособленно жили в крупных городах, созданных промышленной революцией. В некоторой степени национализм мог служить заменителем религии, придавая жизни смысл, вселяя в людей гордость и гарантируя им чувство сопричастности, а также место в коллективной загробной жизни. Короткие и скучные жизни он периодически отмечал печатью героизма и вписывал в историю. Безразличное и все более бесцеремонное бюрократическое государство можно было маскировать и легитимизировать сказкой о нации как одной большой семье. Монархов всегда представляли отцами и матерями своих народов. Теперь их можно было считать отцами и матерями национальных семейств. Лучше всего в эту тенденцию вписывались правители с образцовыми семьями. В этой роли часто блистали монархи-женщины, и опережала всех королева Виктория¹.

Единственной европейской императорской династией, которая не пыталась вступить в союз с национализмом, были Габсбурги. Традиционно господствующей этнической группой в империи были немцы, но они составляли менее четверти ее населения. Еще хуже с точки зрения Габсбургов было то, что немецкие националисты из числа их подданных все чаще призывали к расколу империи и объединению в великое германское национальное государство с центром в Берлине. В результате в этих уникальных обстоятельствах в австрийской половине империи сформировалась впечатляющая система для управления многонациональностью посредством компромиссов и юридических гарантий не только для отдельных людей, но и для этноязыковых сообществ. После так называемого компромисса 1867 года империя была, по сути, поделена надвое, в связи с чем ее порой называют дуалистической монархией. Император Франц Иосиф выступал одновременно императором Австрии и королем Венгрии, сохраняя полный контроль над внешней политикой и обороной. Венгерские националисты пользовались полной свободой действий в своей половине империи. Это раздражало другие народы и подрывало их лояльность Габсбургам. С другой стороны, лояльность венгерского национализма династии и империи тоже представлялась сомнительной. Неспособность Габсбургов взывать к националистическим настроениям ослабила империю в реальности и еще сильнее – в восприятии ее правителей и всех, кто наблюдал за ней со стороны. Пессимизм, возникший в связи с этим в венских правящих кругах, внес огромный вклад в безрассудное отчаяние, которое проявилось в решении начать войну в 1914 году².

Свою роль сыграли и сдвиги в европейском балансе сил, произошедшие в результате распространения промышленной революции по Европе с северо-западной окраины континента, которая стала ее колыбелью. Сначала индустриальная революция дополнительно усилила Британию и тем самым укрепила на континенте баланс сил, служивший британским интересам. Распространившись на восток, промышленная революция стала оказывать гораздо более дестабилизирующее влияние на международные отношения в Европе. К 1914 году многие умные европейцы полагали, что если Германия была потенциальным европейским гегемоном на тот момент, то уже в следующем поколении эту роль могла взять на себя Россия. В это верили и немецкие правители, которые в 1914 году развязали войну, чтобы остановить этот процесс. Первая мировая война уничтожила Германскую, Российскую, Австрийскую и Османскую империи и стала практически последней страницей в истории императорской монархии.

Международные отношения на протяжении пятидесяти лет до 1914 года также следует рассматривать в контексте того, что мы сегодня называем глобализацией. Европейское национальное государство, которое переживало расцвет в первой половине XIX века, оказалось самым мощным политическим образованием в истории. Оно обладало беспрецедентной способностью организовывать, мобилизовывать и вдохновлять своих подданных, живущих на огромной территории. Тем не менее к 1870-м годам европейские политики и общественные деятели уже начали понимать, что, просто занимая лидирующее положение среди европейских национальных государств, их страны не смогут обеспечить себе статус великих держав в XX веке.

К тому времени европейское благосостояние было тесно связано с зарубежными рынками и сырьем. В связи с этим европейским державам необходимо было защищать свои глобальные экономические интересы. Триумф США в гражданской войне (1861–1865), за которым последовало несколько десятилетий стремительного экономического и демографического роста, убедил образованных европейских наблюдателей, что только государства с ресурсами континентальных масштабов смогут конкурировать с таким противником в XX веке. Вместе с тем технологическое развитие – в первую очередь, строительство железных дорог – открывало возможности для колонизации и разработки центральных регионов на континентах. Это стало геополитическим фундаментом эпохи Высокого империализма, которая продолжалась с 1870-х до 1914 года. Интеллектуальные веяния тоже благоволили борьбе за империю. Социальный дарвинизм поддерживал мнение, что завоевание колоний свидетельствует об отваге и силе, без которых людям не выстоять в борьбе за выживание. Новые научные теории легко переплетались с вековым убеждением, что успех на земле отражает промысел Божий. В более фундаментальном отношении владение империей часто считалось показателем того, какое положение народ занимает в ряду всемирноисторических наций, которым суждено определить будущее человечества. Как ни парадоксально, эпоха, породившая национализм и обрекшая на гибель традиционную сакральную императорскую монархию, также подстегнула создание всемирных империй. Национализм, очевидно, был ключом к легитимности и эффективности на внутренней арене, но лишь империя обеспечивала международную безопасность, положение и влияние. В десятилетия, предшествующие 1914 году, одной из главных трудностей, с которыми сталкивались императоры и политики, была необходимость совместить эти несовместимые элементы³.

Сакральная наследственная монархия и империи господствовали в мировой истории на протяжении тысячелетий. За 130 лет, о которых рассказывается в этой главе, такие империи исчезли. Царства Хайле Селассие в Эфиопии и новой династии Пехлеви в Тегеране – единственные кандидаты на имперский статус после 1945 года – по размерам и значимости не могли сравниться с великими императорскими монархиями, рассмотренными в этой книге. Тем не менее история императоров и императорской монархии в 1815–1945 годах не лишена важности. Напротив, некоторые императоры оказали на мировую историю серьезное влияние, отголоски которого слышны и сегодня. В этой главе я снова и снова говорю о сохраняющейся значимости императоров, но сейчас имеет смысл остановиться на истории Бразилии, которая, вероятно, не знакома большинству читателей, и показать, что императоры имели значение, а то насколько большим оно было, во многих случаях остается открытым и спорным вопросом⁴.