Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2 - Эмар Густав (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
Когда трапеза уже совсем почти кончилась, хозяин велел долить стаканы гостей и, поднявшись со стаканом в руке, сказал:
— Соотечественники и друзья! Радостно приветствую ваше прибытие под мой кров в эти дни бедствий и бурь, даже если б оно повлекло за собою несчастье; вы здесь у себя, располагайте всем по желанию вашему и надобности. Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Смерть пруссакам, грабителям, палачам женщин и детей!
Все дружно подхватили восторженные восклицания, чокнулись стаканами и осушили их до дна. Старик сел и разбил свой стакан.
— Дайте мне другой, — сказал он, — после такого тоста пить из него более не следует.
Слова эти были встречены громкими и веселыми криками одобрения.
— Франция, — продолжал старик, глаза которого метали молнии, — переживает теперь одну из самых мрачных и грозных эпох своей истории. Вековые враги поклялись погубить ее, но баснословные их успехи не будут прочны — Франция, эта преданная поборница идеи прогресса, по велению Божию, необходима для счастья остальных народов; погибни она, и на земле распространятся мрак и варварство. Итак, не унывайте, будем бороться до последнего издыхания в уверенности, что сыны наши раздавят и отомстят победителям, которые священников вешают на паперти за то, что они призывают прихожан своих к защите родины, женщин умерщвляют, мужчин расстреливают, девушек насилуют, вырвав из рук матерей. Верьте мне, старику, дорогие гости, будущность Франции блистательна, Пруссия же, поглощенная большою германскою семьею, к которой не принадлежит и которую деспотически терзает в настоящее время, исчезнет с лица земного шара, и даже имя ее предастся забвению. Есть роковое предопределение судьбы, против которого все бессильно. Будущность не зависит ни от войска, ни от пушек, ни от обскурантизма: кесарский деспотизм и феодальные нравы уже отжили свой век. Эта страшная война будет началом нового периода благоденствия, нам предстоит возмездие — возвышенная победа идеи и права над грубою силой. Первый удар колоссу на глиняных ногах, ныне наводящему ужас, будет нанесен самою Германией — все стремления ее, что бы ни говорили, обращены к великой и святой свободе, к тому светлому братству народов, которое так долго казалось утопией, но скоро осуществится благодаря успехам промышленности, следственно, и развитию торговых сношений, порождающих общность мыслей, и навек уничтожатся мнимые преграды между народами, которые тираны всех стран напрасно силились делать непреодолимыми.
Отто фон Валькфельд, Ивон Кердрель и их товарищи слушали с благоговением пророческие слова старца. Он провел рукою по лбу, гладкому как слоновая кость, печальная улыбка показалась на его бледных губах, и он продолжал:
— Однако оставим это. Как ни близко это будущее, я, без сомнения, не увижу его. О! Счастливо поколение, которое сменит нас, — оно увидит великие события, которые переродят устаревший мир.
Тут он обратился к начальникам вольных стрелков с вопросом:
— Вы все еще намерены завтра отправиться далее, господа?
— Долг предписывает нам это, — ответил Отто, — завтра на заре мы уже будем в дороге. Отчего вы не хотите следовать за нами? Не лучше ли было бы, особенно после оказанного нам гостеприимства, оставить на время ваш дом и уйти с нами?
Старик грустно покачал головою.
— Нет, — сказал он со вздохом, — это невозможно. Видели вы год, высеченный на лицевом фасаде этого старого дома?
— Да, 1574-й, — ответил Ивон, — это, верно, год его основания.
— Именно, — грустно сказал старик, — несколько лиц из нашего семейства чудом спаслись от Варфоломеевских убийств, и спустя два года после этого гнусного преступления, совершенного королем против народа своего, нашли убежище в этой местности, тогда еще не французской земле, но близкой к дорогой Франции, которую оставляли со слезами, чтоб свободно исповедовать гонимую веру, и куда, по крайней мере, ветром доносились через вершины гор испарения и благоухания родной земли. Более трехсот лет мы оставались маркарами; Эльзас присоединен был к Франции и, не расставаясь с Вогезами, мы опять очутились на родине. Теперь то же будет.
— Дай-то Бог! — пробормотал Отто.
— Целых три века ни бури, ни революции не могли вынудить нас расстаться с этим простым и мирным жилищем, с ним связаны свято чтимые семейные предания, со времени деда моего все близкие мне кончили жизнь в этом скромном доме, и я хочу умереть в нем и лечь возле них там, за стеной фермы, в саду, насаженном моим дедом. Не настаивайте же, господа, чтоб я следовал за вами. Я знаю, — прибавил он с грустной улыбкой, — что, оставаясь здесь, я подвергаюсь почти верной смерти, но решение мое принято, оно неизменно, ничто не оторвет меня от моего домашнего очага. Пусть придет неприятель, я готов встретить его. Не страшна смерть в мои года, она только соединит меня с теми, кого я любил, и последнее мое издыхание будет мольбою за Францию, мое дорогое и несчастное отечество!
— Да будет, по-вашему, — ответил Ивон с печальной почтительностью, — но клянусь, нам больно оставлять вас беззащитного и выдать, так сказать, оскорблениям врагов.
— Кто знает, не хорошо ли, чтоб так было, но я оставлю мстителей по себе: мои семь сыновей уйдут с вами и шестнадцать молодых работников моих, которые все мне сродни. Здесь нас останется только семь или восемь хилых стариков, белые волосы которых, быть может, и будут пощажены.
— Не обманывайте себя этою надеждой, пруссаки не принимают во внимание ни слабости, ни возраста, ни пола.
— Будет то, что угодно Богу. Он один властен в жизни и смерти. Пусть они убьют нас, только бесполезное совершат преступление, когда благодаря вам, господа, спасется все, что мне дорого. Неприятель не найдет также ни одного снопа хлеба, скот и лошади отведены в безопасное убежище, даже собаки он не отыщет на ферме. Что ж, им останется только нас убить, да дом сжечь. Положим, они сделают это, а польза-то какая в том? Лишнее позорное пятно ляжет на них, вот и все, и они бесноваться будут в бессильной ярости, когда, поражая нас, не вырвут ни одной жалобы. Впрочем, надо, чтоб эти разбойники знали, как эльзасцы, эти французы, которых они прикидываются будто считают немцами, умеют умирать за отечество, если не могут защищать его иначе, как своими трупами. Господа, становится поздно; скоро пробьет час отдохновения. Не прочесть ли нам вместе молитву, прежде чем разойтись на ночь?
Все присутствующие выразили согласие почтительным наклонением головы.
По знаку старика двери отворили, и взорам представились в длинных коридорах и смежных комнатах работники и вольные стрелки, стоявшие с обнаженными головами.
Хозяин встал, и гости немедленно последовали его примеру.
Младший сын старика подал отцу раскрытую Библию.
Тот взял ее, перевернул несколько листов, и началась молитва; каждый стих, прочитанный сначала стариком, повторялся вполголоса присутствующими.
Сильно гудел ветер вокруг дома, снег хлестал по стеклам, что-то величественное, истинно трогательное было в этом простом обряде, который при настоящих обстоятельствах становился как бы таинством.
Кончив молитву, старик поклонился присутствующим и закрыл книгу, которую передал младшему сыну.
— Господа, — сказал он, — пора идти на отдых, да пошлет вам Господь мирный сон. Завтра я увижусь еще с вами перед вашим отъездом.
Присутствующие поклонились и, предшествуемые работником, который нес зажженный фонарь, ушли в отведенные им комнаты, где расположились уже накануне.
Ивон и Отто, помещавшиеся в смежных комнатах, не расставались, а вместе вошли в спальню Отто: им надо было переговорить о необходимых мерах при выступлении на следующее утро.
Мало-помалу огни погасли, окна потемнели одно за другим, везде водворилась тишина; не прошло часа, как в сыроварне все погружены были в сон или казались спящими.
Пробило одиннадцать на близкой колокольне; при последнем ударе в одной из телег, стоявших перед домом, что-то зашевелилось.
