Письма Кэмптона — Уэсу - Лондон Джек (читать книги без регистрации TXT) 📗
Любовь, которая в моих глазах является свидетельством блага существования, не базируется на страсти. Нечистый пламень, пожирающий грубых и выродившихся людей, не есть любовь. Ты приводишь в пример явления исторического порядка. То чувство, которое я хотел бы встретить в тебе, то, что спасло бы твою душу и без чего ты наполовину мертв, — это не слепая страсть отрешившегося от пола сентименталиста. Руссо никого в своей жизни не любил, хотя эти слова звучат как обвинение во лжи.
Еще одно слово. Хочешь ли ты знать, отчего я так волнуюсь? Я волнуюсь оттого, что знаю, что ты один из немногих людей, способных любить. Очевидно, в твоем развитии произошел небольшой сдвиг, и ты пошел чуждыми тебе путями мысли и жизни. А затем, и это главное, ты являешься завершением священного для меня прошлого. Недаром ты дитя моей жертвы и любви твоей матери.
Я действительно очень озабочен твоей судьбой. Я не хочу, чтобы ты проснулся однажды ночью со страшной мыслью, что роман твоей жизни кончился не начавшись. Я омрачаю твои дни и оплакиваю тебя, как мертвеца. Это происходит оттого, что я знаю, чем одарил твою жизнь Господь, и не могу спокойно видеть, как ты зарываешь эти бесценные дары в землю. Герберт, высшее несчастье, когда кровь скудеет, слезы высыхают и погасает сердечный жар, и человеку остается лишь воспоминание о днях далекой юности, когда будущее и жизнь были в его руках.
Мне очень больно, что мы омрачаем друг другу дни.
XIII
ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ
Лондон.
3-а Куинс Роод. Челси.
12 февраля 19… г.
Барбара и Эрл праздновали вчера годовщину. Были посланы приглашения гостям — Мельвиллу и мне. «Годовщина чего»? — спросили мы. И получили в ответ только улыбки. День рождения — случайность. Можно сожалеть о ней или радоваться, если у человека сохранилось еще достаточно иллюзий, но считается неудобным праздновать событие, не зависимое от личного контроля и все же тесно связанное с вашей жизнью. «Пусть добрые друзья радуются с нами» — так решила Барбара. Это не был ни день рождения, ни день их свадьбы. Очевидно, в этот день произошло какое-то событие, воспоминание о котором обогащает их жизнь, — может быть, душевное переживание, объединившее их, или же слово, определившее их судьбу, открытое признание в любви, если их любовь требовала признания. Какова бы ни была причина, но они празднуют, вспоминая ее.
Глаза Барбары сверкали, щеки слегка окрасились, и голос дрожал. Эрл тоже был взволнован. Я очень люблю этого человека, стоящего всю жизнь перед лицом смерти. Эту зиму его здоровье сильно пошатнулось, и «празднество» разрывало мне сердце. Он был вынужден оставить работу в газете, но мы надеемся, что он сможет продолжать свою работу в школе. И все же хроническая болезнь и безденежье не действуют на него. Он сохранил все очарование мягкости и силы. Он привлекает к себе сердца учеников, как приковал к себе сердце Барбары.
Счастье этой пары послужило свидетельством правоты моей теории. Это произошло оттого, что я верю в их счастье. Как просто, не правда ли? И неоспоримо. В их присутствии я часто ловлю себя на том, что рисую себе картину их совместной жизни, представляя себе ту радость, которую каждый из них вносит в жизнь другого. «Как он должен восхищаться ею! — думаю я. — Как ей понятен язык его взглядов! Они никогда не исчерпают друг друга!» И так без конца. Обыкновенная супружеская пара часто внушает мне чувство мучительного удивления. «Как эти два человека могут жить вместе? Как это случилось? Как это может продолжаться?..»
Вчерашний вечер был событием в моей жизни. Мы с твоим отцом проводили когда-то такие вечера, но я не предполагал, что я смогу снова пережить прошлое. Мы говорили с жаром (и пониманием) молодых студентов, приходя в волнение от изжитых теорий, вновь опьяняясь былыми надеждами, сжимаясь под ударами, давно, может быть, переставшими угрожать нам. Что из этого? Не все ли равно, если мы и не разобрались в фактах? Мы не могли ошибиться в чувстве. Подставь вместо старой, не сбывшейся надежды новую, вместо былого удара новую обиду, столь же тяжкую и болезненную. Я радовался тому, что мы в состоянии еще рассуждать об изменениях и преобразованиях и что доктрина не убила в нас способности к сопротивлению. Мы разбудили друг в друге дремавшие горячие чувства, и, признаюсь, я давно так не волновался и не гордился. Мы осудили весь современный строй. Мы ставили себя вне государства, отказываясь пользоваться каким-либо из его благ; мы оформляли наш протест, ненавидя всю беспорядочность этой системы с той страстью, с какой мы призывали Справедливость грядущих времен.
Любопытно, что мы, отпрыски случайного успеха, способны на такое отрицание. Барбара принимает существующее, не задаваясь никакими вопросами. «Что вы знаете? — спрашивает эта маленькая, сияющая консервативная женщина. — Сознайте свою неправоту, иначе вы не пробьете себе дороги в жизни».
Да, Барбаре придется узнать, как тяжело жить на свете. Бороться нетрудно и оставаться нейтральным легко, но быть одновременно борцом и носителем новой идеи, стоять незыблемо и, стремясь прямо к цели, принимать все направленные на вас удары и ждать — вот подлинный путь героя. Трудно переносить свое поражение. Трудно почитать изжитый идеал, суливший нам комфорт и уважение. Молодость смеется над этой целью, но людям пожилым она дорога. Трудно остановиться на полном скаку, стремясь к фанатизму, и немыслимо гнать самого себя на страдание и мученичество. Трудно жить, милая Барбара.
Затрудняюсь рассказать о нашем времяпрепровождении. Героем вечера был Браунинг, — Мельвилл прочел нам его «Капонсакки». Голос Мельвилла сам по себе поэма, но Браунинг нуждается в толковании менее, чем кто-либо из создателей прекрасных поэм, ибо им созданы прекраснейшие и величайшие. Было четыре часа утра, когда прозвучали слова воина-святого: «Великий, справедливый Бог! Несчастные!» Как мы его слушали! Эрл ходил взад и вперед по комнате, а Барбара прильнула щекой к моей руке. Ее душа участвовала в борьбе, и моя тоже. Мы все сражались в этой битве. Прочти «Пампилию», и твоя душа преисполнится благоговением; прочти «Капонсакки», и тобой овладеет жажда деятельности. Ты воспрянешь, и тебе захочется прожечь себе дорогу подобно ему, хотя бы ты и был так утомлен, что, казалось, не в силах был бы произнести свое имя, если бы судьбе вздумалось сделать перекличку.
Внутренняя буря замкнула нам уста. Эрл первый нарушил молчание. Глаза его горели, и он мечтательным тоном начал рассказ о том, как он однажды взбирался на гору, против которой стоял его дом. Шел сильный дождь, и подниматься по скользким крутизнам было чрезвычайно трудно, но вид с горы с каждым шагом становился все прекрасней. Его дух с трудом мог вынести это чудо красоты. Маленькое селение погружалось все ниже и ниже, вокруг расстилались ласковые склоны зеленеющих холмов, под затянутым облаками небом темнела полоса воды, а вдали неусыпным стражем стояла серая громада гор. Вот тогда-то под леденящим январским дождем он, стоя на склоне, поросшем дубняком, увидел свою мать, понял свою тесную связь с нею и страстно полюбил ее. Море обширно и полно чудес, но оно чуждо нам. Оно не подпускает нас к себе — оно не наше. Ласковая земля с ее волнистыми формами и возникающими в ее недрах жизнями смягчает нам душу гармонией. Тогда-то он простил судьбе, искалечившей его тело. Скорченный дуб все же остается деревом и прекрасен на общем фоне гор и леса. Этого достаточно, чтобы продолжать жить. На лоне всей этой красоты можно и умереть. Он стоял, обдумывая новую мысль, ощущая чудо и красоту, грустя о тех, кто не может больше видеть косых полос дождя и растущей у ног травы. Раз это прекрасно, то не может ли и забвение каким-то недоступным нашему пониманию путем тоже стать прекрасным? Возбужденный подъемом и опечаленный великой радостью, он вдруг подумал: «С кем? Нельзя прожить жизнь одному. С кем же?» Он повернулся, почувствовав на плече прикосновение чьей-то руки, и увидел улыбку, взгляд и вздымавшуюся грудь той, которая стала его Евой.
