Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
грешным делом, предпочитали водочку под соленый
огурчик, то искали спасения в царскосельском клас-
сицизме. Маяковский как никто понял всей кожей,
что «улица корчится, безъязыкая, ей нечем кричать
и разговаривать». Маяковский выдернул любовь из
альковов, из пролеток лихачей и понес ее, как уста-
лого обманутого ребенка, в своих громадных руках,
оплетенных вздувшимися от напряжения жилами, на-
встречу ненавистной и родной ему улице.
Центральная линия гражданственности Пушкин —
Лермонтов — Некрасов была размыта кровью Хо-
дынки, Цусимы, Девятого января, Пятого года, сме-
шанной с крюшонами поэтических салонов. Явление
Маяковского, заявившего, что пора сбросить Пушки-
410
на с парохода современности, казалось поруганием
градаций. На самом деле Пушкина в Маяковском
было больше, чем во всех классицистах, вместе взя-
тых. В последней, завещательной исповеди «Во весь
голос» эта прямая преемственность бесспорна. «Во
весь голос» — это «Я памятник себе воздвиг неру-
котворный» пророка и певца социалистической ре-
волюции. Пушкинская интонация явственно прослу-
шивается сквозь грубоватые рубленые строки так не
похожего на него внешне потомка. Но еше в два-
дцать пятом голу Маяковский сказал: «Мы чаше бы
учились у мастеров, которые на собственной голове
пережили путь от Пушкина до сегодняшнего рево-
люционного Октября». Строки Пушкина «Я вас лю-
бил так искренно, так нежно, как дай вам бог лю-
бимой быть другим» для своего времени были вос-
станием против понимания любви как собственниче-
ства. Потомок впоследствии откликнется голосом
прямого наследника: «Чтоб не было любви — слу-
жанки замужеств, похоти, хлебов, постели прокляв,
встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь».
В Маяковском проступало и лермонтовское нача-
ло — резкость протеста против так называемых пра-
вил так называемого общества. «А вы, надменные
потомки...» трансформировалось в огрубевшее, как
сама эпоха: «Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванну и теплый клозет». С Лермонтовым
Маяковского роднила ненависть ко всему тому, что
уничтожает в человеке большие страсти, делая лю-
ден обезличенно похожими не только в социальных,
но и в интимных отношениях. В Маяковском — и
печоринский сардонизм, и отчаянье Арбенина, и за-
дыхающийся, сбивчивый голос затравленного героя
«Мцыри». Презрение к тому, что Пушкин и Лермон-
тов называли «чернью», было в генетическом коде
Маяковского. Маяковский на собственном опыте по-
нял, что, несмотря на социальные катаклизмы, чернь
умеет хитро мимикризироваться и выживать. До рево-
люции эту духовную чернь он называл буржуями, а по-
сле революции — «новоявленными советскими пом-
падурами», «прозаседавшимися». Третий мощный ис-
точник гражданственной силы Маяковского — это
Некрасов. Маяковский отшучивался, когда его спра-
шивали о некрасовском влиянии: «Одно время интере-
411
совался — не был ли он шулером. По недостатку
материалов дело прекратил». Но это было только
полемической позой. Вслушайтесь в некрасовское:
«Вы извините мне смех этот дерзкий. Логика ваша
немножко дика. Разве для вас Аполлон Бельведер-
ский хуже печного горшка?» Не только интонация, но
даже рифма «дерзкий — бельведерский» тут маяков-
ская. А разве может быть лучше эпиграф к «Облаку
в штанах», чем некрасовское: «От ликующих, празд-
но болтающих, обагряющих руки в крови уведи ме-
ня в стан погибающих за великое дело любви!»?
Итак, бунтарь против традиционности, на самом
деле стал главным наследником этой великой трои-
цы русской классической поэзии. Маяковский не раз-
рушал стен дома русской поэзии — он только сди-
рал с этих стен безвкусные обои, ломал перегород-
ки, расширял комнаты. Маяковский был результа-
том традиций русской литературы, а не их ниспро-
вержением. Не случайно он сам так был похож на
стольких литературных героев, представляя собой
конгломерат из Дубровского, Безухова, Базарова и
Раскольникова. Маяковский отчаянно богохульство-
вал: «Я думал — ты всесильный божище, а ты не-
доучка, крохотный божик». Но его взаимоотношения
с богом были гораздо сложнее, чем это могло пока-
заться на первый взгляд. Все первые произведения
Маяковского пересыпаны библейскими образами. Ло-
гическое объяснение простое — когда юный Маяков-
ский сидел в тюрьме, одной из разрешенных книг
была Библия. Парадокс заключался в том, что Аая-
ковский восставал против бога с оружием библей-
ских метафор в руках. Впрочем, революционные идеи
часто вступали в противоборство с лицемерием кле-
рикализма именно с этим оружием.
В сатирах Маяковского, без которых он непред-
ставим, проглядывает опять-таки озорной почерк
Пушкина — автора «Сказки о попе и работнике его
Балде», крыловская разговорная раскованность и
ядовитая ироничность Саши Черного (особенно в
новосатириконовском периоде работы Маяковского).
Однако последнее влияние не стоит преувеличивать —
слишком большая разница в масштабах дарований.
Из мировой литературы Маяковскому близки
Данте, Сервантес, Рабле, Гёте. Маяковский дважды
412
проговаривается о Джеке Лондоне, с чьей судьбой
у него была трагическая связь. Строчка о химерах
собора Парижской богоматери наводила на мысль
о Гюго. Ранний Маяковский называл себя «крико-
губым Заратустрой сегодняшних дней». Это нельзя
принимать на полную веру, так же как эпатирую-
щую жестокость строк: «Я люблю смотреть, как
умирают дети» или: «Никогда ничего не хочу читать.
Книги — что книги!» Великий писатель не может
не быть великим читателем. Маяковский прекрасно
знал литературу, иначе бы великого поэта Маяков-
ского не было. В Ницше Маяковского привлекала,
конечно, не его философия, которая затем была урод-
ливо экспроприирована фашизмом, но сила его поэ-
тических образов. Перед первой мировой войной сре-
ди развала и разброда, среди анемичного оккультиз-
ма Ницше казался многим русским интеллигентам
бунтарем против духовной крошечности, против нрав-
ственного прозябания, против обуржуазивания духа.
Но если Ницше видел в войне очищение застоявшей-
ся крови человечества, то Маяковский, несмотря на
краткий взрыв ложного патриотизма в начале первой
мировой войны, стал первым в России антивоенным
поэтом. Многие поэты с исторической неизбежностью
еще частично находились в плену гусарской романти-
зации войны. Маяковский, по законам новой истори-
ческой неизбежности, вырвался из этого плена. При-
ехавший в Россию и пытавшийся проповедовать кра-
соту войны Маринетти получил непримиримый отпор
от своих, казалось бы, собратьев — русских футурис-
тов. Безответственному северянинскому: «Но если на-
до — что ж, отлично! Коня! Шампанского! Кин-
жал!» — Маяковский противопоставил кровоточащее:
«В гниющем вагоне на 40 человек 4 ноги». Цифровая
метафора содрала ложноромантический флёр с мас-
совых убийств. Ницшеанство было только мимолет-
ным увлечением юноши Маяковского, но не пустило
глубоких корней в его душе. Прикрученный каната-
ми строк к мосту над рекой времени, герой Маяков-
ского выше, чем сверхчеловек, — он человек. По гло-
бальности охвата, по ощущению земного шара как
одного целого Маяковский ближе всех других зару-
бежных поэтов к Уитмену, которого, видимо, читал в
переводах К. Чуковского, спасшего великого амери-
413
канца из засахаренных рук Бальмонта. С Уитменом
