«НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ»
Учителя, вы долго добивались,
Чтоб думать и желать я разучился,
Вранью внимал, ложь повторял за вами,
Враньем кормился и во лжи скончался.
Но я был тверд — и срок ученья минул,
Ни душу мне не поломав, ни спину.
Беда, коль обречен ты смерти скорой,
Но хуже смерти — стать продажной шкурой.
* * *
«Быть первым хорошо! С тебя отныне…»
Быть первым хорошо! С тебя отныне
Великое Искусство начинается.
Ты так считаешь — значит, это правда.
День ото дня расти ты будешь больше,
И станет родина тесна. И все же,
Когда тебя обнимет мать-Земля,
Она тебе ни пяди не подарит
Сверх роста твоего. Но что с того?
Ты много лет ее шагами мерил!
А есть другой — он учится всего лишь
Не быть ничтожным в собственных глазах,
Не насмехаться и не быть осмеянным,
Не украшать, но обнажать. И все же,
Когда его обнимет мать-Земля,
Всем станет ясно, как велик он.
УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ
— Бегучая вода, седые кроны,
Цветов дыханье, птичьи перезвоны!
Печали, гнев и страсть свою остудишь,
Наедине с самим собой побудешь!
— Пришел я в сад — под вековою сенью
От самого себя ищу спасенья.
Сам за собой лечу — погоней злою,
Сам у себя в груди — тупой иглою.
О, где ты, выдуманный Ад? Явись,
Дай мне упасть в огонь твой и спастись!
КОСТАС КАРИОТАКИС
Перевод Юнны Мориц
Костас Кариотакис(1896–1928). — Родился в городе Триполи, получил юридическое образование, работал служащим. В 1919 г. вышел в свет его первый сборник стихов — «Боль людей и вещей», в 1921 г. — сборник «Нипенти» и в 1927 г. — «Элегии и сатиры». В 1928 г. Кариотакис покончил жизнь самоубийством. Лирика Кариотакиса исполнена трагического мироощущения, скорби о невозможности счастья, о несбыточности надежд. После поражения Греции в войне с Турцией (1919–1922 гг.), в период крушения националистических иллюзий о возрождении великой Греции в былых пределах Византийской империи, эти настроения преобладали и в общественной жизни, и в поэзии. Отвращение к жалкой действительности выливается у Кариотакиса в негодование и сарказм, в острую непримиримость к лицемерию буржуазной морали.
Стихотворения Кариотакиса взяты из сборника «Элегии и сатиры», на русский язык переводятся впервые.
О, КАКИМИ ЖЕ МЫ МОЛОДЫМИ ОЧУТИЛИСЬ НА ОСТРОВЕ ГОЛОМ…
О, какими же мы молодыми очутились на острове голом,
на диком краю вселенной, вдали от мечты и земли!
Когда мачта последней надежды исчезла за облачным долом,
мы, влача свою вечную рану, медленно шли — и пришли.
Наши глаза опустели, походкой живого увечья
каждый бредет в одиночку, но все — по дороге одной,
тело наше от боли — тяжесть нечеловечья,
голос наш слышен издали — не голос, а вой сплошной.
А жизнь уплывает сиреной над белой морскою пеной.
Лишь смертью, казенной смертью и желчью, сосущей мрак,
нас балует жизнь — о, сколько бы ни улыбался в плену вселенной
луч солнца! А мы так молоды, а мы так молоды, так
молоды, и однажды жуткой порой ночною
сюда нас бросило судно — сейчас оно в сердце тьмы
теряется, а мы спрашиваем: что с нами? и что со мною?
за что мы здесь угасаем так быстро, почти детьми!
ЧИНОВНИКИ
Все чиновники тают — сколько их ни питают,
тают (как батарейки) по двое в кабинете.
(Государство и Смерть — вечно электрики эти
питают чиновников, которые тают.)
Сутуло, за спинкой стула, марают, перо вперяют
в невинность белой бумаги, отпетым служа прохиндеям.
«Настоящим письмом имеем честь (или честь имеем)», —
они заверяют и заверяют.
Им только честь остается, когда сквозь сумерки бледные
в восемь часов вечера поднимаются их колонны
вверх по улице — как заводные, железные или медные.
И покупают каштаны, и обсуждают законы,
а также валюту, цены и всевозможные страны,
пожимая плечами, чиновники бедные.
НЕСЧАСТЬЕ
Пришли последние первыми, предав идеалы, святыни.
Покупается честь у кого она есть: Деньги у нас — на вершине.
Если некогда в мыслях, в глазах был ответный порыв,
то отныне жизнь похожа на мрачный миф, — неизвестность, горечь, унынье,
на губах — настойка полыни.
Ночь глубока-глубока. К черту — проклятую койку!
Врываюсь в пустые покои, вижу паучьи снасти.
Надежды нет никакой. Домой, окончив попойку,
идет полуночника тень. И, душой разрываясь на части,
я пронзительно крикнул: «Несчастье!»
И это жуткое слово в небе вспыхнуло огненной строчкой,
и деревья перстами водили под ним, и звезды к нему присохли,
и оно пылало на ваших домах — на гробах под кирпичною оболочкой,
и собаки почуяли жуткую суть, и залаяли, и заохали.
Разве люди совсем оглохли?
ИДЕАЛЬНЫЕ САМОУБИЙЦЫ
Дверь заперта на ключ, собранье писем
читается бесстрастно, в неком трансе,
затем — влачась к своим предсмертным высям,
в последний раз шаги звучат в пространстве.
Да, говорят, вся жизнь была кошмаром.
О, смех людей, достойный отвращенья,
их слезы, пот, тоска по небу, — нет, недаром
цепная пустота сомкнула звенья!
Стоят и смотрят в окна мертвецами —
на скверы, на детей, чья жизнь беспечна,
на мраморщиков, бьющих в твердь резцами,
на солнце — ведь закатится навечно.
Конец. Вот краткая записка на прощанье,
глубокая, без вычур — все, как надо,
в ней — безразличье к жизни и прощенье
тому, кто будет плакать до упада.
Взгляд в зеркало, на стрелки часовые,
вопрос: не зря ли? а здоров ли разум?
и шепот: кончено! сейчас! — и, как впервые,
в душе уверенность, что — следующим разом…